Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

После этого я рассказал ему всю историю, и Бюшо заключил, что я имел все резоны на свете, но что полиция имеет также резон мне помешать, насколько это зависит от нее, ссорам такого рода. Он посоветовал мне пойти завтра утром представиться г-ну де Сартин, который меня знает и будет рад услышать все это из моих уст; но я ему ничего не ответил.

Это было 6 ноября. Я уехал только двадцатого. Я обменял мою коляску с четырьмя колесами на двухколесную одноместную и дал знать всем моим знакомым о той чести, которая была мне оказана получением этого приказа, совершенно воспротивившись доброй воле м-м дю Рюмэн, которая хотела срочно ехать по этому поводу в Версаль и сказала, что уверена, что письмо будет отозвано. Мой паспорт от герцога де Шуазейль на получение почтовых лошадей был от 19, и я его сохраняю до сих пор. Я выехал 20 в одиночку, без слуги, грустный из-за смерти Шарлоты, но спокойный, имея сотню луи в кошельке и обменное письмо на восемь тысяч франков на Бордо. Я пользовался превосходным здоровьем, и мне казалось, что я готов к новым испытаниям. Я направлялся в страну, где мне было нужно проявлять сдержанность в поведении и осмотрительность в разговорах. Кроме того, я потерял все мои источники существования, смерть сделала меня одиночкой; я начинал ощущать себя в среднем возрасте, в котором Фортуна обычно человеком пренебрегает и женщины не играют уже большой роли. Я увидел Вальвиль только накануне отъезда. Я нашел ее богато устроенной и увешанной бриллиантами. Когда я захотел вернуть ей пятьдесят луи, она спросила, есть ли у меня хотя бы тысяча, и когда узнала, что у меня только пятьсот, она брать их не захотела. После этого времени я больше ничего о ней не знаю.

Я обнял моего брата и мою свояченицу в шесть часов, при свете луны, решив ехать всю ночь, чтобы обедать в Орлеане, где хотел увидеть старую знакомую, в Бурге я видел королеву в течение получаса. Я задремал, беспокоясь о том, что меня вот-вот разбудят, говоря, чтобы я оплатил пост; я оказался в Орлеане в семь часов утра. Ох! Моя дорогая Франция, где все в это время шло хорошо, несмотря на королевские указы, на барщину и нищету крестьян, и на своенравие короля и министров, что стало с тобой сегодня? Твой король — народ. Самый грубый, самый безумный, самый необузданный, самый мошеннический, самый непостоянный, самый невежественный из всех народов. Но все вернется, возможно, на свое место прежде, чем я кончу писать эти Мемуары; а пока, Господь захотел меня держать вдали от этой страны, преданной анафеме.

Я велел отвезти себя к Бодэну, когда-то известному танцору, который женился на марсельянке Жоффруа, которую я любил двадцать два года назад и которую видел после в Турине, в Вене, в Париже, но осталось увидеть теперь у нее. Ее вид, ее удивление, ее узнавание, которое пробуждало прежние воспоминания, которое напоминало прежние радости, — были моим спектаклем; мне казалось, что я снова стану тем, кем я был, и моя душа будет радоваться одинаково, слушая рассказы о ее превратностях и рассказывая о своих. Таково было мое намерение, потому что жестокие сожаления меня не терзали; но часто душа объекта, который меня еще занимает, находится в совсем иной ситуации, чем моя.

Бодэн и его жена, ставшая скорее некрасивой, чем старой, сделалась набожной, чтобы соответствовать вкусу своего мужа, который, живя в маленьком имении, которое он купил, приписывал правому воздаянию бога все небольшие несчастья, которые происходили в течение года в его провинции и доставляли ему заботы, при его доходе в пятьдесят экю. Я пообедал с ними постным, потому что это была пятница, и запрет был нерушим. Я коротко рассказал им о своих превратностях, и в конце своего рассказа услышал только рассуждения о неправильности поведения человека, потому что он руководствуется во всем, что он делает, не религией. Они говорили мне, что есть Бог, и у меня есть душа, как будто я этого не знал, и что настало время мне подумать, как они, чтобы отказаться от всех сует этого мира. Бодэн горестно упрекала меня за то, что я оставался около Шарлотты вплоть до ее последнего вздоха, и удивлялась священнику, который мне это позволил, потому что он должен был, по крайней мере, знать, что я не ее отец.

Несмотря на все эти глупости, я не был огорчен, что провел шесть часов с этими добрыми созданиями; я обнял их и выехал в ночь. Я остановился в Шантелу, чтобы увидеть памятник великолепия и вкуса герцога де Шуазейль. Я провел там двадцать четыре часа; человек придворного вида, распоряжающийся там, который меня не знал, и к которому я не принес никакого письма, поселил меня в прекрасной комнате, дал мне поужинать и не присел со мной за стол, пока я настойчиво не попросил его; назавтра, за обедом, он был такой же, он провел меня повсюду и, не спрашивая ни разу, кто я такой, приветствовал как принца. Сложилось впечатление, что не было никаких слуг, когда я садился в свою коляску, чтобы ехать. Это была общая дисциплина, направленная на то, чтобы избавить иностранца от мысли дать хоть один луи. Этот прекрасный замок, который стоил герцогу огромные суммы, ни в чем его не обременил, потому что он остался должен все, чего он ему стоил, но это ему было безразлично. Он был враг понятия «твое и мое»; он не платил никому и не заставлял никого, кто ему был должен, ему платить. Он любил давать. Любитель искусств, друг людей таланта и вкуса, он радовался удовольствию быть им полезным и видеть их возле себя, оказывая в благодарность им услуги. Впрочем, он обладал большим умом в обобщениях и в целом, пренебрегая всем, что было деталями, поскольку был лентяй и боготворил удовольствия. Для всего есть время, — была его любимая аксиома. Это он выставил в смешном свете министров, которые объявили не приемными дни поста; так он заставил их жить одинаково во все дни.

В Пуатье две мадемуазели упрекнули меня, когда увидели, что я намерен в семь часов ехать и спать в Вивонне.

— Очень холодно; дорога не из лучших. Вы не курьер, ужинайте здесь, поверьте нам, мы дадим вам превосходную постель, вы выедете завтра.

— Я должен ехать, но если вы хотите ужинать со мной, я останусь.

— Ох, это вам будет стоить слишком дорого.

— Никогда не слишком дорого. Быстрей, решайте.

— Хорошо, мы будем ужинать с вами.

— Велите же подавать три куверта. Я выезжаю через час.

— Через три, пожалуйста, потому что наш дорогой папа сможет нас обслужить только через два часа.

— В таком случае, я не уезжаю; но вы мне составите компанию на всю ночь.

— Если папа на это согласится, мы этого очень хотим, и мы пойдем сказать, чтобы поставили вашу коляску.

Эти юные проказницы, в согласии с их отцом, выдали мне ужин из самых изысканных, с винами, которых не найдешь лучше. Они держали меня за столом до полуночи, склоняя пить и есть, веселые, болтливые, с милыми шутками всегда под рукой, так что я чувствовал себя очень странно в своей сдержанности. Я мог ее отнести только за счет глубины печали, в которую ввергла мою душу смерть Шарлоты, потому что я стал весел, я отдал в глубине души полную справедливость их прелестям, но не почувствовал в себе эту чувствительность, которая воспламеняет, и которой всю мою жизнь я был столь подвержен. Я себя не узнал.