Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Теперь это изменилось. Сначала я надеялся, что израильское правительство предложит мир в обмен на новооккупированные территории. Но стало ясно, что правительство Израиля и, хуже того, израильское общество двигалось все более в обратную сторону. Замечательная уверенность в себе раннего Израиля превращалась в нечто иное.
14. General social sciences
Экзистенциализм
Шаг назад в последовательной биографии: это было еще в Израиле, где все здоровые мужчины моего возраста были обязаны служить и тренироваться месяц в год в резервных подразделениях. Те, кто раньше побывал в Пальмахе, почти всегда попадали в подразделения полевой разведки, так как командиры считали их готовыми специалистами для такого вида боевой работы. Моим отрядом была тогда разведка пехотного батальона.
После войны 1967 года разведка пехоты Иерусалимского фронта занималась тем, что ловила ночами палестинцев, переходивших нелегально израильскую границу с западным берегом реки Иордан, недавно оккупированным Иорданией. Из районов Хеброна и Рамаллы эти нелегальные мигранты шли через границу, возвращаясь часто к своим семьям в селах, оккупированных в ходе последней войны 1947–1949 годов, которую они сами называют Накба («Катастрофа»). Члены наших патрулей спали днем и спешно вставали вечером, ожидая темноты. Когда наступала ночь, патрули выходили к границе. Я служил вместе с большим количеством студентов, преподавателей Иерусалимского университета и другими «интеллигентами». Нашим взводом командовали два сержанта. Один из них писал докторскую работу по философии, а другой — по истории.
Если, когда мы просыпались, было еще недостаточно темно, чтобы выходить к границе, мы отлеживались на полу. Свет включать не следовало. Мы проводили время в спорах, зачастую имевших весьма интеллектуальный характер. Помню спор, продолжавшийся несколько дней (то есть, конечно, вечеров) о марксистском понимании истории. Мой сержант-историк начал, обратившись ко мне: «Вы, марксисты, все время говорите, что революция — это мотор развития истории. Докажите мне, что это так. Взять, к примеру: первый прыжок к капитализму в современной истории Европы совершила Англия XVII–XIX веков. Где же у тебя классовая революция в Англии?» Я ответил: «А чем была гражданская война парламента с королем? Вы просто называете это по-другому, но что же это было, если не классовая борьба буржуазии против феодализма? Буржуазия победила, и поэтому Англия начала свое быстрое развитие и стала ведущей державой мира». К моему глубокому удивлению, я его этими соображениями «заткнул» — он никогда не слышал про такое объяснение. Он был, несомненно, очень хорошим сержантом разведки, прекрасные отчеты писал о том, что происходит на границе и за границей, но аналитика у него оказалась слабее.
Должен сказать, что наш спор доставил большое удовольствие всей группе. «Массы» лежали на полу и оттуда «подбадривали» нас: «У! Как хорошо он ему сказал!» — и далее в том же духе до самой полуночи, когда наставало время выходить на поиск «просачивающихся» палестинцев.
Затем мы перешли к спору между мной и нашим философом. Он был из Румынии и, как многие там, хорошо знал французский язык и литературу экзистенциалистов, о которой я не знал почти ничего. Мы начали спорить с моего вопроса: «О чем твоя диссертация по философии?» Он ответил: «Об экзистенциализме!» Я на это: «Мы, конечно, знаем про это: мелкобуржуазная идеология, выражающая падение и развал мелкобуржуазных групп в капиталистическом обществе». Оглядываясь назад, я хорошо понимаю, какая это была узколобая безграмотность с моей стороны, — и он, конечно, имел полное право назвать меня болваном. Вместо этого он сказал: «Ну, знаешь, это один из способов объяснить экзистенциализм, но это только один способ». На что я ему, самодовольно: «А какие другие?» Он мне терпеливо ответил: «Ясно, что, на твой взгляд, марксизм объемлет все сферы жизни и может дать ответы на все вопросы, во всяком случае потенциально». Я говорю: «Так! Есть еще недоработки, но со временем мы это доделаем». — «Ну хорошо, а как ты с точки зрения марксизма объяснишь чувство человека, у которого погибли подруга или ребенок? Ведь это важный и центральный элемент жизни — не так ли?» По-видимому, я был достаточно честен, потому что этим он меня «заткнул». Я сказал: «Дай мне подумать», и он ответил: «Думай, думай».
В конечном счете, я ему сказал, что в рамках марксизма не вижу ответа на его вопрос. Он говорит: «Если так, какая же это всеобщая философия? Человеческая боль не может не быть важной частью мировоззрения?» Я признал: «Да. Это важно. И обязательная часть мировоззрения». — «Но где же это у тебя?» Так вот побил он меня в честном споре, который остался у меня в памяти и заставил задуматься поглубже над альтернативными путями видения. Я до сих пор помню все это в точности. Я попробовал защитить свое заявление тем, что есть элементы, которые в марксизме просто еще не выработаны. На что он: «Это ведь не то, что нет ответа. Ответы есть. Они в экзистенциализме». И он прочитал мне и прочим очень приличную и пространную лекцию про Сартра: о подходе к чувству пустоты, чувству одиночества — всей гамме чувств, которые проявляются не только у душевнобольных. А также о том, что понимание душевной болезни требует особых способов мышления, которые должны сыграть свою роль и в лечении.
Я многому научился в ту ночь в старом здании полиции в селе Абу-Гош. Я все это вспоминаю и чувствую живо, как будто бы это происходило только вчера: темнота, сложенное оружие, напряженные лица моих прислушивающихся товарищей, на дворе — ночь, движение патрулей с оружием, готовым к бою.
Developing societies
На целую декаду мое внимание и исследовательская работа были сфокусированы на проблемах, связанных с крестьянством — и как аналитической категорией, и как эмпирически определяемой социальной организацией и исследовательским полем. Я закончил процесс защиты и получил формально титул PhD, когда меня пригласил для разговора один из супервайзеров, Боб Дэвис. Он сказал несколько дружелюбных слов, оценивая мою диссертацию, и потом спросил: «Чем собираетесь заняться теперь?» Я ответил полушутливо, что, хотя еще не начал думать о том, что буду делать, я во всяком случае определил уже, чего делать не стану: не собираюсь работать над проблемами, связанными с крестьянством, которые забрали у меня так много времени и усилий. Он улыбнулся и сказал, что думает, что я недооцениваю силу, с которой тема, выбранная нами для первого крупного исследования, «держит» нас. Оторваться от нее будет трудно. Со временем оказалось, что он был прав: было и впрямь трудно «оторваться» от темы крестьянства.
