Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Марксисты и «депендисты»
В середине XX века марксизм во всех его разновидностях и интерпретациях доминировал в политике и политическом активизме среди западных и прозападных интеллектуалов. В ту эпоху единственной связной теоретической схемой, которая была в наших головах, был марксизм, по большей части не советский — я сам учился ему у тех, кто считал его советскую модель грубой и полуграмотной.
В Израильском университете меня не учили марксизму, но я в то время учился ему сам. Я много читал, спорил и учился, обучая других. Среди несоветских марксистов, у которых я особенно многому научился, был Пол Суизи — серьезнейший марксистский экономист Соединенных Штатов. Скажу несколько слов про него. Блистательно способный сын высокопоставленных родителей, он получил прекрасное образование в Гарвардском университете и Лондоне (London School of Economics). Многие в его окружении были уверены, что Суизи станет ведущим банкиром страны, — вместо этого он стал ведущим марксистским теоретиком США. Далее, посередине маккартистского периода антикоммунистической истерии, в 1949 году, он создал вместе с Лео Губерманом марксистский журнал Monthly Review. Для противников левых это было вызовом, если не нахальством, а для левых во всем мире — интеллектуальным героизмом. Я его уважал и любил — это был спокойный, не догматичный, скромный и несгибаемый мыслитель. Целью его журнала было предоставить систематический марксистский, но не догматический взгляд на современные ему Соединенные Штаты, как и на мировую систему политической экономики. В первом же номере Monthly Review Суизи поместил статью Эйнштейна — ответ великого физика маккартистской возгонке этого периода. Там очень спокойно было сказано, что ученые не могут определять целей человечества, но могут помочь определить, как к ним идти, — достойный ответ всякого вида прогрессистским глупостям.
Близким соратником Суизи был Пол Баран. Он родился в Вильно и был профессором экономики в Стенфордском университете. Он был единственным в то время профессором экономики и одновременно марксистом по самоопределению во всех Соединенных Штатах. В условиях все более жесткого давления маккартизма в 1950‑х, многие шарахались от Барана, и некоторые из студентов боялись у него учиться. В то же время гвардия молодых студентов его боготворила и стайкой ходила за ним по пятам. Он был блестящим преподавателем, но, как некоторые способнейшие ученые, писал тяжело. Все же с огромными усилиями создал важнейшую книгу по политической экономике современного капиталистического мира[33].
Когда я начал входить в свою докторскую тему, его уже не было в живых: он умер от сердечного приступа в 1964‑м, в 54 года, сыграв важную роль для тех, кто интересовался особой марксистской политэкономией, уделяющей сугубое внимание так называемым тогда «слаборазвитым» странам. На основе Марксовой модели капитализма Западной Европы Баран создал глобальную модель, то есть структуру анализа, центральным элементом которого являлась глобальная модель соотношения того, что происходит между индустриальным миром и так называемым «третьим миром». Капитализм был определен как мировая система эксплуатации и комплексная система мировой политической экономики. Работа Барана близко перекликалась с книгами тех, кто был также моими учителями в вопросах «третьего мира», и тех, кто не принимал «теорию прогресса» как определяющую современный мир, — таких, как Сельсио Фуртадо и Гуннар Мюрдаль. В академическом мире США и Западной Европы Пол Баран прослыл как «третьемирщик», как многие нас называли в то время, вполне определив это понятие как «депендизм» (от «dependency theory»). Все они понимали, что важнейшим фронтом сражения за социальную справедливость становилась борьба за освобождение и самоосвобождение «третьего мира», а не все более мифического «пролетариата». Моя заинтересованность и работа над крестьянством вписалась в этот способ мышления идеологически, и аналитически, и политически.
Для «депендистов», видевших динамику капитала/труда как постоянное противостояние, модель «теории прогресса», то есть оптимистическое понимание экономического развития («все более и более» и «все лучше и лучше» — естественно, спонтанно и обязательно в качестве основы мировой истории), представала чепухой или пропагандистской ложью. Начальной фактической базой этой критики примитивного «прогрессизма» был все более углубляющийся разрыв между «первым миром» и «третьим миром» того времени. Фоном дебатов была Вьетнамская война, которая была в полном разгаре, когда я начал входить в академическую жизнь. В этом смысле моя политическая позиция была ясна. Следуя ей, я включился в группы поддержки вьетнамцев в их борьбе, чему в последующие годы посвятил много сил. К этому времени я руководил «движением в защиту Вьетнама» моего университета, как и всего Шеффилдского региона. По приглашению Малкольма Колдуэлла я также вошел в редакционный совет Journal of Contemporary Asia, который стал единственным академическим голосом оппозиции влиянию США в Западной Европе. Параллельно шли исследовательские работы.
Subject-object relation group: the issue of models
Шеффилд и мое пребывание в нем с 1966 по 1970 год остались в памяти как очень приятный и продуктивный период. Я преподавал в первый раз в университете, и это доставляло мне удовольствие. Это был сравнительно небольшой город, где мы с Шулей быстро узнали лично студентов и преподавателей нашего кампуса. Мы часто встречались в единственном тогда театре города. Это был также период начала движения солидарности с Вьетнамом, на встречах которого общались преподаватели и студенты, объединенные общим мировоззрением, что также укрепляло человеческие отношения в университете.
В этом мире появлялись новые формы интеллектуального общения между поколениями и внутри них, между дисциплинами и внутри них. В этом спонтанно формирующемся сообществе возникла идея проведения ежемесячных собраний на тему, которая меня тогда особенно интересовала: проблема моделей нашего мышления и того, насколько, принятые нами, они не только инструментальны, но могут диктовать результаты наших исследований. Такой подход был явно шире узкодисциплинарного мышления, в котором все мы действовали.
Я пригласил группу примерно из двадцати коллег, которые для начала представляли десять дисциплин широкого академического цикла — от математики через физику и социологию до теологии. После удачного начала я предложил собираться раз в месяц, посвящая каждую встречу моделям мышления определенной дисциплины, которую представлял (или представляла) бы
