Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
К концу года я договорился с издателем опубликовать книгу представленных докладов, которая включала также несколько работ на сходные темы, которые появились в тот период. Книга вышла под названием «The Rules of the Game». Реакция была ограниченной: мы подняли вопрос слишком рано для того, чтобы он прозвучал в полную силу.
Все это резко прекратилось: настал 1967 год и началась Шестидневная война, о которой я уже рассказывал.
Я взял в Университете Шеффилда долгосрочный отпуск и успел заканчивать подготовку издания «The Rules of the Game» (книга вышла в 1972 году). Заработанные деньги я передал своему заместителю в этой группе, но, к сожалению, это не сработало: семинар просуществовал один год.
Эрнст Геллнер
Нарративы и события, их определяющие, часто хорошо описываются через их участников. Я верю в этот способ объяснить и показать ситуации и их решения. В Англии я дружил с Эрнстом Геллнером: чешский еврей, он был ведущим социальным философом и антропологом Англии, профессором в London School of Economics. Многие представители интеллигенции определяли себя как чехи, поляки, китайцы и я не знаю кто, но были евреями из Китая, евреями из Чехии, евреями из других стран. Геллнера очень высоко ценили в академических кругах. В 1968‑м он был против движения студентов, что создало напряжение в его отношениях с левыми. На каком-то этапе я с ним подружился. Когда я работал в Англии и приезжал в Лондон, то заезжал к нему, мы вместе обедали, пили чай, разговаривали на разные темы, что доставляло и мне, и, по-видимому, ему удовольствие. Нас сближало то, что мы были в Англии и были английскими академиками, Англия нам обоим очень нравилась, но в то же время по способу мышления мы не были англичанами — это было ясно каждому. Была такая вещь, как более подчеркнуто философское мышление, — английские ученые больше предпочитали прагматизм. В наших разговорах мы часто выходили на эти темы. И еще: мы оба были в какой-то мере связаны славянской культурой тех стран, из которых прибыли, и это влияло на способ мышления, на предпочтения и т. д.
У Геллнера было глубоко враждебное отношение к коммунистическим режимам, что следовало из его фундаментального либерализма и такого же фундаментального индивидуализма мышления. В политическом смысле я был левее его. Но нам обоим это не мешало, так как он был настоящий либерал, то есть человек, который верит, что каждый имеет право на собственные взгляды, и так и должно быть — главное, чтобы голова работала. Во мне тоже были сильны такие убеждения.
В следующем «мире» моей работы в России я снова встречался с Геллнером и с тем же удовольствием проводил время в разговоре с ним. В то время он был в правлении Фонда Сороса (позднее Open Society Foundation) и связан с Центральным Европейским университетом. Со своей стороны, я только что создал Московскую школу социальных и экономических наук. Мы встречались в Будапеште на собраниях, связанных с работой обоих. Мои интеллектуальные друзья часто спрашивали: «Как ты можешь общаться с Геллнером? Он ведь реакционер». Я высмеивал тех, кто мне такое говорил, и отвечал, что с точки зрения мышления он один стоит их шестерых. Для развития социализма он также сделал больше, чем они, потому что знает, о чем говорит. И у меня было чувство, что и он ответил бы что-то подобное, если бы кто-то его спросил, зачем он дружит с этим «красным» Шаниным.
Ицхак Рабин
Рабин был создателем и первым командиром моей бригады Хативат Харель, потом стал начальником штаба Южного фронта. Стал затем министром обороны и далее — главой правительства. Я его хорошо помню. Мальчишка с большой шевелюрой. В нем были все позитивные характеристики и ограничения сабры: шорты, широкая улыбка, отвага, блестящие способности, ограниченное образование. Он был уверен, что арабов надо заставить силой признать мир между нами. В одном из своих выступлений 1988 года[34], которого нелегко забыть — хотя многие забыли, — он сказал, что вопрос арабского восстания (Интифада поздних 1980‑х — начала 2000‑х) прост: надо ломать им кости, пока не согласятся на мир. Идея была достаточно типична для многих из его поколения. Через 20 лет он понял, что таким образом нельзя добиться мира и что надо договариваться, — и стал очень опасен для правых националистов. Когда этот герой войны и ярый сионист начал поворачивать весь корабль, который называется Израиль, в сторону договора с арабами, его убили выстрелом в спину на большом общественном митинге в центре Тель-Авива 4 ноября 1995 года. Убил его Игель Амир — студент Религиозного университета Израиля, который был, конечно, уверен, что совершает святое дело.
Рабин погиб, попросту говоря, потому, что отказался надеть бронежилет. Ведь на такое выступление перед массами евреев в защиту мирных переговоров — там было 200 тысяч человек — как можно премьер-министру Израиля надеть бронежилет! Пальмах не верил вообще в бронежилеты (я помню, какие трудности были с тем, чтобы уговорить ребят и меня среди них надевать шлемы).
Когда от тех, кто обеспечивал его защиту, потребовали объяснений, стало ясно, что они не подготовились как надо, потому что считали возможными врагами только арабов, но не евреев. Биография Рабина — это элемент того хорошего прошлого, что создалось в Израиле. Добрые воспоминания о хорошей стране, ставшей моей, потому что могу сказать без выпендрежа, что тоже ее создавал. Я и пять тысяч таких, как я, — в шортах и футболках. Израиль середины 1990‑х был все еще хорошей страной, раз у него была возможность выбрать военного политического лидера, способного изменить свои взгляды и пойти на мир с арабским противником.
Как я «сжег» Белый дом
Чтобы передохнуть, серьезные тексты стоит прервать анекдотом, который не просто шутка, а выражение проблем людей и стран, с которыми приходилось мне столкнуться. Для этого особо подойдет мой неожиданный арест в США.
