Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Необходимо упомянуть о главном нерве полтавской жизни, притягивавшем все новые и новые еврейские элементы, главным образом из Литвы: это — знаменитая в свое время Ильинская ярмарка. Подобно Макарьевской (Нижегородской) ярмарке в северной России, полтавская Ильинская ярмарка была главным центром торговли Юга России и в то время превосходила по своему значению и оборотам и Крещенскую ярмарку в Харькове, и киевскую Контрактовую ярмарку, развившуюся впоследствии в соответствии с ростом сахарной промышленности. Вся Полтава жила круглый год Ильинской ярмаркой, Большая часть центральных улиц занята была каменными лавками, принадлежавшими и частным лицам, но главным образом городу, и отдававшимися под склады и лавки на время Ильинской ярмарки. Открывалась она официально 20 июля, в день пророка Ильи, и продолжалась месяц. Уже с приближением дня открытия ярмарки город весь преображался. Железнодорожного сообщения еще не было, и задолго до июля по дорогам, ведущим к Полтаве, тянулись вереницы чумаков, подвозивших товары на ярмарку на возах, запряженных чаще всего волами. Город быстро оживлялся; почти все частные квартиры, в особенности еврейские, приспособлялись для приема приезжавших купцов и приказчиков, и редки были еврейские семьи, которые не имели бы ярмарочных гостей — орхим. У меня сложилось совершенно ясное впечатление о составе еврейских ярмарочных посетителей. У нас в доме также останавливалось много приезжих, что служило для моей матери и бабушки источником дохода, пополнявшим на несколько месяцев скудный бюджет отца и деда, зарабатывавших учительством в хедерах несколько десятков рублей в месяц. Громадное большинство приезжих купцов и приказчиков были волынские евреи из Бердичева и Житомира; у них были постоянные крупные склады в крупных центрах, как, например, Харьков. Все это были мануфактуристы, торговавшие московскими и польскими товарами. Было много польских евреев, особенно из Варшавы, привозивших галантерею. Я не могу припомнить ни одной фирмы с именем литовского еврея, и если на ярмарке оказывалось много литваков, то это были все люди без определенного промысла, вечно искавшие занятий — всякого рода «посредники» или «ученые»: на ярмарке они завязывали знакомстве и иногда пристраивались на различных должностях по разным городам в качестве резников, меламедов, канторов (баал-тефилос) и т. д. Все эти категории евреев резко отличались друг от друга по своему внешнему облику, в особенности же по языку. Я помню, что я, говоривший на литовском диалекте разговорно-еврейского языка, с трудом понимал многих приезжих волынцев, а особенно польских, что причиняло мне немало неприятностей. Каждый еврей из наших орхим, то есть приезжих гостей, считал своим долгом экзаменовать меня и проверять мои знания «Хумеш» (Пятикнижия), а потом и Талмуда.
Удостаивали своим посещением ярмарки время от времени волынские цадики со штатом своих прислужников. У меня осталось в памяти посещение одного из них, если не ошибаюсь, вахмистровского цадика[123] — высокого, худого, в возрасте между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами, с красивым бледным лицом, длинной, рыжей с проседью бородой и в необыкновенно изящную спираль завитыми пейсами, в белом атласном зипуне с широким атласным же поясом. Вдохновенное лицо его изобличало глубокую думу, глаза его то оживлялись ярким блеском, проникающим в душу собеседника, то томно и устало глядели вдаль. Целыми вереницами тянулись к нему за благословением местные полтавские обыватели, в особенности обывательницы, подобно тому как тянулись они к случайно заезжавшему знаменитому профессору-врачу. Грустные лица, отражавшие горе, с которым они приходили к цадику, оказывались оживленными надеждой при выходе из заветной двери, охраняемой цадиковым служкой (шамешем). Был осчастливлен приемом и я, семилетний мальчик, в сопровождении отца. Этим счастьем я обязан был распространяемым приезжими обо мне слухам, что я по своим способностям подаю надежды стать илуем (талантливым знатоком Талмуда).
Постоянные хасидские беседы в семье о чудесах, творимых цадиками, о близости их к Богу, о том, что они являются верными посредниками между благочестивыми евреями и Предвечным, настроили мою фантазию соответствующим образом и глубоко запали в детскую впечатлительную душу. С безграничным волнением, охватившим и моего отца, приближался я с ним к заветным дверям. Я с трудом вымолвил молитву, установленную для встречи великих людей, Цадик, установив меня между своими коленями, задал мне несколько вопросов и, получив ответы, видимо его удовлетворившие, возложил руки мне на голову и благословил меня по формуле еворехехо[124]. Я почувствовал себя окрыленным и в душе дал обет служить Богу, как сказано в молитве, «всем сердцем» и посвятить все свои дни и ночи изучению Торы.
Приезжали на Ильинскую ярмарку и проповедники-магиды. Некоторых из них я слышал в большой полтавской синагоге. Особенное впечатление произвели на меня проповеди (мне было тогда лет восемь-девять) проповедника Цеви-Гирша Дайнова из Бобруйска. Это был просвещенный магид; внешний его вид напоминал больше протестантского пастора. Хасиды считали его греховно свободомыслящим; благочестивые миснагды тоже недоверчиво относились к его правоверию. Он, как я понимал тогда и как мне стало известно впоследствии из бесед с его племянником Рувимом Дайновым, меламедом в Полтаве (с которым я подружился в старших классах гимназии), принадлежал к числу маскилим менцельсоновского толка. Проповедник Дайнов действительно, по-видимому, был знаком с произведениями Мендельсона; его речь изобиловала немецкими выражениями. Содержание проповедей составляло объяснение мест из Пророков по вопросам этики. Талмудическая эрудиция смешивалась с философией Маймонида, часто цитировался «Моисей из Дессау», то есть Мозес Мендельсон. Не знаю, как оценил бы я его ораторский талант ныне, но впечатление, которое его речи производили на меня тогда, было огромное: высоко бьющий фонтан, в струе которого многоцветными лучами отражалось солнце; неподдельный пафос захватывал слушателей; тысячная аудитория замирала от восторга, а сам оратор, казалось, поднимался все выше и выше и подпирал своей головой в бархатной плоской шапочке высокий купол большой синагоги, то самое место, на котором яркими красками изображены были херувимы с длинными трубами, возвещающими час избавления Израиля.
По случаю ярмарки в Полтаву приезжали для совершения молитвы в синагоге знаменитые канторы. Один из них, приехав на ярмарку со своим хором, остался в Полтаве постоянным кантором в большой синагоге. Это был знаменитый бердичевский кантор Ерухим, вследствие необычайно малого роста прозванный Гакатон (маленький), — не помню его фамилии.
Полтава обладала монументальной хоральной синагогой. Довольно большое здание в три света с высоким куполом; одно мужское отделение вмещало в себе больше тысячи человек. Стены, потолок и купол внутри были разрисованы священными эмблемами и надписями. Большая люстра освещала это обширное помещение. Особенно богато был разукрашен святой киот (арон-кодеш), занимавший большое пространство в восточной стене (Мизрах). Широкая, с резными перилами и позолотою лестница вела
