Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Только к праздникам — к Пасхе и к «страстным дням» (иомим-нейроим)[119] — все съезжались в Налибоки, чтобы в кругу семьи провести святые дни. В обычное же время там можно было встретить мало домохозяев, кроме стариков.
В середине местечка, в наиболее «видном» доме жил старейшина и патриарх местечка, Шлойме Розовский. По субботам к послеобеденной трапезе (шайлес-судес) в этот дом собиралось все наличное мужское население — все Слонимские хасиды; допускались и дети родственников хозяев. Помню, с каким восторгом я, пятилетний мальчик, разглядывал оживленные лица пожилых евреев, с почтенными благообразными лицами, с длинными бородами, в шелковых длинных жупицах (кафтанах) с широкими атласными поясами и в бархатных ермолках. Велась одушевленная беседа о святой Торе под председательством Шлойме Розовского. У всех — напряженные лица, сверкающие внутренним огнем глаза. С глубоким вниманием слушали они речи о том, как нужно истолковывать то или другое место в Писании, или объяснения смысла отрывков из «Зогар» и других каббалистических книг. Никогда не забуду пения затрапезных славословий (змирос), в котором представители семьи Розовского являлись виртуозами. Музыкальность была традиционной в этой семье. Эта традиция сохранилась до последнего времени в лице известного рижского кантора Б. Розовского и его сына, молодого еврейского композитора в Петербурге, теперь в Палестине. Жадно ловил я взгляд хозяина дома и чувствовал себя наверху блаженства, когда удостаивался от него поощрительного щипка в щеку.
Мой дед по отцу, рабби Гирш-Абрагам, уже тогда не жил в Налибоках: вслед за своим сыном, моим отцом, он также отправился в Полтаву для занятия меламедством. В Налибоках жила бабушка с одним неженатым сыном и незамужней дочерью. Тяжела была жизнь моей матери в Налибоках, и вскоре мы вернулись в Полтаву.
Местечко Мир мне вспоминается более смутно. В моем уме уже запечатлелись тогда рассказы о знаменитом местном ешиботе. Мечтою моею — пятилетнего мальчика — уже тогда стала мысль, что, когда вырасту, буду черпать мудрость в этом рассаднике еврейского знания. Помню рассказы о безграничной учености мирского рош-ешивы, то есть главы ешибота, бывшего в родстве с моим дедом по матери. Мир, по сравнению с Налибоками, казался чуть ли не губернским городом. Здесь еврейское население жило обычной еврейской местечковой жизнью. Никаких постоянных промыслов, скученность, нужда, почти полное отсутствие зажиточных людей; тем не менее не было дома, где бы ешиботники не имели «дней», то есть не питались бы бесплатно в определенные дни недели. Помню, что мои родственники говорили о семье Бакст, один из членов которой был тогда учителем в житомирском раввинском училище и считался свободомыслящим (эпикойресом); это был отец известного впоследствии петербургского профессора физиологии Николая Игнатьевича Бакста.
Живы в моей памяти впечатления от переезда из Полтавы в Налибоки и обратно в буде[120] балагулы Акивы, привозившего на полтавскую Ильинскую ярмарку в июле евреев из Литвы и в конце августа, перед праздниками, отвозившего их обратно. Буда была переполнена; вместе с десятком других в ней поместилась моя мать со мною и еще двумя малютками — моей трехлетней сестрой и грудным ребенком — братом. На субботу мы останавливались в разных местечках и городках; особенно запечатлелась остановка на праздник Рош-Гашана в Гомеле. Дорога шла по шоссе. Неоднократно встречались задержки со стороны каких-то дорожных властей, и недалеко от Гомеля пришлось по приказанию какого-то чина эвакуировать буду; все вещи были выброшены, поднялся плач женщин и детей, и наш возница Акива с трудом устранил затруднение, принеся для этого соответствующую денежную жертву. Бесконечно долго тянулось путешествие. И подумать, что сорок лет спустя приходилось мчаться из Петербурга в Киев в курьерском поезде, в отдельном купе, освещенном электричеством и снабженном всеми удобствами, с прекрасным рестораном в поезде, и тем не менее проявлять нетерпение оттого, что путь мог бы быть сокращен еще на пару часов!
Второй раз в жизни пришлось мне быть в Гомеле на известном погромном процессе в 1904 году[121] в качестве представителя евреев, потерпевших от погрома.
Полтава — здесь я вырос и жил до окончания гимназического курса. В семидесятых годах население этого центра Украины не превышало 25–30 тысяч человек. Имелась классическая гимназия, Мариинская женская гимназия, Петровский кадетский корпус, открытый при Николае I; в середине семидесятых годов открыто было и реальное училище, затем дворянский девичий институт и четырехклассное еврейское казенное училище типа, введенного в сороковых годах во время министерства графа Уварова[122]; училище учреждено было по инициативе знаменитого Пирогова, попечителя Киевского округа. Евреев насчитывалось в Полтаве от 4 до 5 тысяч. Город — не промышленный. Там не было ни одной фабрики и ни одного завода, кроме нескольких небольших мельниц первобытного устройства. Христианское население составляли мещане и малороссийские казаки, жившие по окраинам города, чиновничество да помещики, проводившие зимнее время в губернском городе. Среди последних были владельцы крупных имений — Милорадовичи, Белуха-Кохановский, Башкирцев (одна из Башкирцевых — Блавацкая, известная теософка), Позены (потомки известного члена Государственного Совета при Николае I Позены, еврея, который одновременно с бароном Штиглицем при Александре I перешел в христианство) и др. Ядро еврейского населения составляли аборигены — ремесленники, мелкие и средней руки лавочники и люди, жившие хлебной торговлей, — посредники по продаже хлеба с помещичьих имений. Особо, как я помню, развитой вид торговли была «ссыпка» хлеба, то есть покупка пшеницы с возов от приезжающих в базарные дни в город окрестных крестьян; зерно ссыпалось в амбары и затем большими количествами продавалось агентам крупных хлебных негоциантов. Этот промысел вызывал большие нарекания. Помню много разговоров среди евреев о том, что занятие ссыпкой хлеба не безгрешное, что нередки случаи обвешивания крестьян при принятии от них зерна, что допускались разные махинации с весами; поэтому это занятие среди самих евреев не пользовалось почетом. В руках евреев сосредоточена была почти вся питейная торговля в городе. Содержатели оптовых складов спирта и водки были богатейшие в городе — гвирим. Шинки, за редкими исключениями, содержались евреями. У меня осталось вполне определенное впечатление, что шинкарством занимались не столько аборигены, имевшие связи с помещиками и потому бывшие в состоянии заниматься более прибыльными и более удобными промыслами, сколько пришлые, главным образом из Литвы. Оборотного капитала для открытия питейной торговли не требовалось, так как оптовики давали кредит: они отпускали бочку водки в долг, до получения следующей бочки, при котором производился расчет. Число шинков законом не было ограничено, количество их и число семейств, живших от них, было значительно. Нередки были случаи, когда
