Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков
В «Окружении» меньше описаний. Фразы короче, но прицельней, словно очереди автоматов, когда надо думать о том, что боеприпасов мало: «…нам везли сухари и снаряды», «…краска отекла со стволов». Батарейный повар сержант Максимов: «Товарищ старший лейтенант. Я насобирал прошлогодней клюквы. Сварил кисель…», «…когда сидишь на дне окопа, звуки боя всегда слышатся лучше».
Такое не придумаешь.
Никто из писателей военной темы не рассказал об окружении, о жизни в «котле» так, как сумел это сделать Сергей Крутилин. А описание прорыва, боя на выход, — такую батальную сцену мог создать только тот, кто сам побывал там, кто сам бежал под пулями и минами по лежнёвке. Из русской литературы вспомнить можно разве что «Железный поток» А. С. Серафимовича и «Разгром» А. А. Фадеева. Но тут героика иная — без пафоса. Пафос снижен до естественного желания почти животной силы — выжить!
И да простит меня взыскательный читатель за обширные цитаты из «Окружения», но без них не обойтись.
«Когда-то её объятия доставляли мне радость. Теперь тёплые Панины ладони причиняют мне лишь неудобство и острую боль.
— Потерпи! Потерпи, милый… — Она достаёт из кармана куртки индивидуальный пакет; умело, одним движением, надрывает его и начинает бинтовать. — Последний… Теперь ни к чему. Осталось лишь вот это болото. Там, глядишь, наши помогут. Помогут! Обязательно! А то как же? Неужели отступятся? — говорит, а сама продолжает бинтовать.
“Значит, последний пакет, — думаю я. — Для себя берегла. И отдала мне…”
— Готово. Я затянула покрепче. Можешь прыгать через кочки… — подбадривает меня Паня. — Вставай — уже побежали.
Я с трудом приподымаюсь. Встают и батарейцы. Майор Лысенко надевает гимнастёрку, которая так и не высохла над огнём.
Пошли. От слабости подкашиваются ноги. Но я не подаю виду, перебарываю себя. Взрыва мин на лежнёвке не слышно. Все принимают это за сигнал, что путь свободен. Никому не приходит в голову, что смельчаки могли и погибнуть. Никто не хочет думать именно так.
Вперёд вырываются бойцы повыносливее, посильнее, покрепче.
Батарейцы с трудом втискиваются в людской поток. Лежнёвка разбита. Брёвна погружаются в топь, поверх их выступает вода. Но люди не замечают этого — для них главное сейчас то, что дорога свободна, что бегущие впереди не падают, не подрываются на минах — на остальное наплевать!
Пулемёты от узкоколейки постреливали, но расстояние было слишком велико, чтобы вести прицельный огонь. А шальной, рассеянный — никого не пугал. Разрывные пули фейерверочными огнями вспыхивали над болотными кустами; посвистывая, пролетали над головами. Кто-то падал на бегу; может, поскользнулся на мокром кругляке, может, убит или ранен — кто знает? Остановиться, чтоб помочь упавшему, нет возможности: задержишься — мигом сбросят в болото, растопчут.
Мы бежим с Паней рядом.
И я теперь бегу. Стараюсь из последних сил. Даже если бы совсем не было сил, даже если б ни капли крови не осталось в моём сердце, — то и тогда бы я бежал. Так сильно было стремление выйти к своим. Так неотвратим был бег окружающих меня людей.
Лежнёвка прогнулась от тысячи бегущих ног. Поверх брёвен плыла, пенилась болотная жижа. Но люди не замечали этого — ими владело одно желание: вперёд! Чёрная, молчаливая толпа растянулась на добрый километр: и впереди — люди, и позади — люди. Мокрые, в рваной одежде, с окровавленными, как и у меня, повязками…»
Удивительно чутьё художника! Заметьте, Сергей Крутилин не пишет: «…и впереди бойцы» или «солдаты». Люди! Окруженцы!
«Мы были, видимо, посреди болота, когда над лежнёвкой трескуче и словно бы случайно пронеслась пулемётная очередь. Через мгновение — ещё и ещё раз. На этот раз раскатисто, басовито. Пулемёт бил с того края болота — навстречу, в упор по бегущим. Но никто уже остановиться не мог.
Кто-то падает; кто-то стонет, распластавшись на лежнёвке, но сзади напирают всё новые и новые волны окруженцев.
Подвластный этому неудержимому движению, бегу и я, не чувствуя уже ни усталости, ни боли в плече. Нет и сознания опасности. Лишь клокочет внутри ожесточение: «“Ну обождите, вражины, будет и на нашей улице праздник!”
Ещё один рывок. Я уже вижу окоп, откуда стреляет немецкий пулемёт».
Именно здесь в повести Сергея Крутилина возникает ось противостояния. Она зрима. Она разит и убивает. Поток бегущих по лежнёвке через болото — «чёрная пасть немецких окопов» с ожившим пулемётом. Кто — кого?
«Где-то за болотом, в стороне узкоколейки, вспыхивает “ура”. Видимо, и там наши прорвались.
— Ура! — кричу я. Но мой крик никто не подхватывает. А может, у меня и крика-то не получилось, а стон один. Губы у меня спеклись — от жажды; в горле всё пересохло.
Соседи мои, как и я, бегут из последних сил.
Пулемёт всё стреляет.
А люди бегут и бегут.
Ещё триста… двести метров. Снова по обе стороны лежнёвки показались кочки и кусты ольшаника. Туман уже не клубится, и кусты не кажутся мне серыми гривами лошадей. Я гляжу мимо кустов — на чёрную пасть немецких окопов.
Пулемёт стреляет.
А люди всё бегут и бегут.
Плюхаются в воду, бултыхаются, выбираются, бегут, перепрыгивают с кочки на кочку. Кто-то кричит: “Генка, гляди: кювет!” — и бойцы прыгают с гати в кювет. Но я не прыгаю, продолжаю бежать по мокрым круглякам.
Я не спускаю глаз с немца-пулемётчика. Один, гад, управляется, без напарника. Небось погибли все помощники. Без кителя, в одной исподней рубахе. Работничек. Жарко ему. На голове, однако, каска. Боится. “Ну, обожди, вражина, ты сейчас получишь!” Я достаю из-за спины автомат. Целюсь, как могу, и стреляю длинной очередью. Мимо… Мне бы только срезать вот этого пулемётчика. О, я теперь хорошо понимаю состояние раненого Коли Зотова! Жаль только, что мало осталось патронов в диске. Сдерживая себя, я стреляю короткими очередями. “Я тебя достану! Я тебя срежу сейчас!”
— Ура-а! — кричит кто-то над ухом.
Смотрю: Чуев.
— Ура-а! — орёт во всё горло пехотинец, сменявший сапоги на обмотки: живой, чёрт!
Клич этот разносится над лежнёвкой; его подхватывают и бойцы, бегущие по болоту. Кажется, не от топота тысяч людей, спешащих к своим, к жизни, содрогаются ободранные кругляки гати, а от
