Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

Забыл об этом, не верил больше обещаниям и книге – отправился в Венгрию, походил среди диких и необузданных людей, азиатов, какими они были 1200 лет назад, когда пришли под предводительством Аттилы. Потом снова в Вену, а там – письмо из «Скрибнерс» [Максвелл Перкинс – Томасу Вулфу, 22 октября 1928 года: «Миссис Эрнест Бойд оставила у нас несколько недель назад рукопись вашего романа «О потерянном». Я не знаю, возможно ли разработать план, по которому она могла бы быть приведена в форму, пригодную для нашей публикации, но я знаю, что, если отбросить практические аспекты этого вопроса, это очень замечательная вещь, и ни один редактор не сможет прочитать ее, не будучи взволнованным ею и не преисполнившись восхищения многими ее отрывками и разделами» (Wolfe and Perkins, To Loot My Life Clean, 3)]. Наконец-то, казалось, появилось что-то действительно обнадеживающее. Вся эта история – странная, дикая, уродливая и прекрасная, я не знаю, что это значит, – но драма и борьба внутри меня в это время были гораздо интереснее, чем чисто физические вещи снаружи. Что это значит, я не знаю, но для меня это странно и прекрасно, и моя следующая книга, короткая, возможно, будет сделана из нее. [Возможно, незаконченный и заброшенный роман «Речной народ»]. Я никогда не писал об этом домой или вам, рассказывая только факты, потому что это занимает слишком много времени и утомляет меня – вы не должны никому об этом говорить – когда-нибудь я изложу все это в книге, вместе с еще большим количеством странного и чудесного, чтобы тот, кто умеет читать, мог увидеть.

Но вернемся к текущим делам – письмо, которое получил я в Вене шесть-семь недель назад, стало для меня первым напоминанием о том, что происходит. Письмо от издательства «Скрибнерc» было подписано Максвеллом Перкинсом, удивительно приятным, мягким и умным человеком. Миссис Бойд советует мне самым внимательным образом прислушиваться к его замечаниям – Перкинс из вроде бы незаметных, держащихся в тени, но совершенно необходимых людей, без него, убеждена миссис Бойд, Скотт Фицджеральд никогда не добился бы такого успеха. Так вот, Перкинс написал мне, что прочитал мою книгу, которая его очень заинтересовала, но у него имеются немалые сомнения, захочет ли издательство се публиковать. Лично он полагает, что это удивительная книга, которая просто не может оставить равнодушным ни одного редактора (я не стал его разочаровывать – кое-кто из редакторов так и не воспылал к ней энтузиазмом). Перкинс хотел знать, когда я смогу прибыть в издательство для переговоров. Я разволновался, воодушевился – как всегда чрезмерно – и тотчас сел писать ответ. Я сообщил ему, что у меня вообще-то сломан нос и разбита голова (недурно для первого знакомства, правда?), но высокая оценка книги, высказанная в его письме, вселила в меня радость и надежду. Я сказал, что вернусь к рождеству или на Новый год. В Вене я провел еще две недели, потом три недели в Италии и отплыл домой из Неаполя. Я позвонил Перкинсу в первый день Нового года. Он спросил меня, получил ли я его письмо, которое он послал мне на адрес Гарвардского клуба, но я сказал, что никакого письма не получал: скорее всего, они отправили его по моим следам за границу. Перкинс попросил меня поскорее появиться в издательстве. Когда я туда пришел, меня сразу же провели в его кабинет, где уже сидел Чарлз Скрибнер (похоже, он решил на меня посмотреть – через несколько минут он сказал, что не хочет нам мешать, и ушел).

В Перкинсе нет никакой «перкинсовщины» (такие фамилии носят обычно уроженцы Среднего Запада). Сам он, похоже, из Новой Англии, учился в Гарварде – ему чуть за сорок, но он выглядит моложе, в его манере одеваться и вообще держаться есть удивительное изящество, и всем своим видом он внушает спокойствие. Увидев, что я взволнован и перепуган, он заговорил со мной очень мягко, пригласил раздеться и присесть. Сначала он задал мне несколько общих вопросов о книге и ее героях (похоже, он «присматривался», прощупывал почву), затем завел разговор об одном небольшом эпизоде. Я, взбудораженный и готовый повиноваться, выпалил: «Я гюнимаю, что эпизод нельзя печатать. Я его обязательно сниму, мистер Перкинс!»

«Снимете? – удивился он. – Да это же потрясающая новелла, мне не приходилось читать лучше!» Он сказал, что на прошлой неделе читал этот кусок Хемингуэю [отрывок «Ангел на крыльце» из романа «Взгляни на дом свой, Ангел», глава XIX]. Потом он спросил, не могу ли я написать небольшое предисловие, – объяснить, что собой представляют действующие лица. Он был уверен, что журнал «Скрибнерс» обязательно напечатает отрывок, [рассказ «Ангел на крыльце» был опубликован в августе 1929 года] а если не получится там, то его возьмет какой-нибудь другой журнал. Я сказал, что обязательно напишу. Я одновременно обрадовался и огорчился. Я вдруг решил, что их интересует только этот крошечный отрывок.

Затем Перкинс осторожно заговорил о книге в целом. Разумеется, сказал он, в ее нынешнем виде она может вызвать возражения – показаться бессвязной и слишком длинной. Тут я понял, что книга и в самом деле его заинтересовала, и стал кричать, что выброшу одно, другое, третье, и всякий раз Перкинс останавливал меня и говорил: «Нет, нет – отсюда нельзя убрать ни слова – эта сцена просто изумительна!» Мне стало ясно, что все обстоит гораздо лучше, чем я смел надеяться: издательство опасается, что, начав слишком рьяно переделывать книгу, я могу ее испортить! Я заметил в руках у Перкинса целую кипу бумажек с его замечаниями, а на столе толстую пачку исписанных листов – подробный конспект моей огромной книги. Я так растрогался, что чуть не заплакал, – еще бы, ведь нашлись люди, которых так заинтересовала моя книга, что они готовы тратить на нее столько времени! Я сказал об этом Перкинсу, а он, улыбнувшись, ответил, что мою книгу прочитали все в издательстве.

Затем он стал разбирать эпизод за эпизодом – причем он помнил их и имена персонажей книги лучше, чем я сам – за последние полгода я ни разу не перечитывал ее. Впервые в жизни я выслушивал критические замечания, которые мог с пользой учесть.

Эпизоды, которые Перкинс предлагал сократить или вообще убрать, всегда были из числа наименее интересных и существенных, сцены же, казавшиеся мне слишком грубыми, вульгарными, богохульными и непристойными, чтобы их можно было печатать, он