Одиссея Тонино - Тонино Гуэрра
Показавшееся солнце вмиг рождает длинную тень, которая падает к нашим ногам, и генерал наклоняется, чтобы погладить это темное пятно Собора, прося защиты. Но тотчас тень бежит от него, чтобы новее исчезнуть, выпитая солнцем.
Неслышным шагом тени продвигались.
Цепочкой длинною, смотря вперед.
От них повеяло
Водой заплесневелой.
Рукою поднятой указывали вместе на то,
Что память возвращала.
Другим — то было недоступно.
Улисс смотрел на эти тени.
Всех узнавал: вот шел Ахилл —
Прямой, как палка,
Высокомерья полный,
Ему руки не протянул.
Взгляд перевел Улисс —
Шла, голову склонив, старуха.
Последовал за ней.
Казалось, что вот-вот узнает.
И, наконец, спросил:
«Не вы ли мать моя?»
Остановилась тень.
И так ответила:
«Положено из жизни старым уходить.
Печально, если юноша без времени умрет.
Того ужаснее, как на войне погибнет».
Однажды вечером мама сказала мне, маленькому: «Возьми камень и приложи его к уху. Потом слушай и ЖДИ, пока не почувствуешь, как что-то задрожит внутри, словно хочет вылететь комар. И голоса, говорящие о чем-то. Но ты слушай. А когда пойдет дождь, обратись сам целиком в слух, пока не почувствуешь, что вода внутри твоей головы. Шум дождя останется в ушах и тогда, когда выйдет солнце.
Однако, мальчик, хватит задавать мне вопросы. Малышом ты хотел знать, что такое солнце и снег и понимают ли тебя коты. Я на все тебе уже ответила и вручила тебе целый Мир. Любая вещь должна стать уже понятной и спереди, и сзади».
Улисса руки потянулись —
Дотронуться, погладить, приласкать.
Под пальцами лишь ощутил дрожанье
Влажной пыли.
Так молча шли они.
На все его вопросы
Ответила она вначале:
«Когда ты тенью сделался,
Ответы приходят прежде
Заданных вопросов».
По телефону мне кто-то сообщает, что моя старая мать Пенелопа в Риме искала меня на площади San-Pietro. Был один из тех жарких дней, когда солнечная пыль обжигала лицо. Подъезжаю на такси к площади, которая кажется пустынной. Подумал, все туристы, наверняка, едят, однако замечаю множество японцев. Они заполнили собою длинную тень от обелиска. Прохожу между колонн Бернини и поднимаюсь по лестницам до верхней площадки перед самым входом в Базилику. Наконец маленькая тень отделяется от стен и приближается ко мне.
Тогда от волнения начинаю несправедливо упрекать ее: «Отчего не сказали мне, что вы приедете в Рим? Почему же?»
Она подошла совсем близко и, показывая на большой дворец Ватикана, поднимающийся над колоннами площади, спрашивает меня: «Из какого окна говорит Папа в воскресенье?» Палец продолжает указывать на окна.
— Не знаю, — отвечаю, стараясь увести ее к такси.
— Почему тогда эти окна без занавесок?
Наконец, усаживаю в машину, и мы отъезжаем. Замечаю, что ее карманы чем-то набиты.
— Что у вас там?
— Ничего особенного, два бифштекса и трубочка с семенами белладонны.
— На что вам это?
— Не хотелось беспокоить тебя с едой. С другой стороны, семена белладонны ты можешь подарить тому, кто тебе помогает, — услуги многого стоят.
Когда мне удалось привезти ее домой, чтобы она отдохнула, сказала: «Думала, что ты умный. Я же приехала в Рим, чтобы увидеть твой дом. Когда буду говорить теперь с тобой по телефону, то увижу тебя в твоем доме, а не на улице».
Глажу ее руки и говорю: «Я рад, что вы приехали».
— А ты когда вернешься?
— Зимой. Не этой, так следующей.
— Зима — это только запах, — говорит мне, засыпая.
Я выучиться смог.
Лишь матери моей благодаря.
Она крест ставила в том месте.
Где имя пишут прописью обычно.
И если я узнал все города,
Царящие над миром,
Я матери обязан этим.
Она сама не знала путешествий,
И вот вчера повел ее в кафе.
Хотелось ей пройтись немного —
Два шага сделать перед сном —
Она теперь почти не видит.
«Присядьте здесь. Желаете чего?
Могу вам предложить пирожное бинье,
Хотя оно здесь дорогое…»
Теперь другая цепь теней
На самом дальнем из холмов
Внезапно показалась,
Там выявились ясно
Два белых скакуна, впряженных
в колесницу, —
Она к ним приближалась.
Ей правил юноша высокий.
Гордилась грудь его
Цветеньем мускулов.
И сразу понял Улисс
И закричал:
«Смотрите, Гектор!»
Не помню точно год, думается, лето 76-го, когда добрался с Антониони до Самарканда, которому арабский Восток подарил свои краски. Однажды в предвечернее время мы пригласили трех путников-мусульман, одетых в белые халаты с маленькими синими пятнами у воротника, сесть с нами в кузов грузовичка, на котором мы ездили по Узбекистану.
Путешествие проходило в молчании. Иногда обменивались легкими взглядами. До тех пор, пока старший из них не подал знака, что они приехали, куда хотели. Мы сошли вместе с ними. Антониони, как и Тарковский, в ту пору очень много снимал «Полароидом» и попросил трех путников разрешения сфотографировать их. Вручил фотографию самому старшему, который, лишь мельком взглянув на нее, передал своим спутникам. Потом возвратил фотографию режиссеру со словами: «Зачем останавливать время?» Они тотчас же удалились, оставив нас в раздумье. Эти слова упали, как могильный камень, на всю нашу работу.
На смерть Микеланджело
Микеланджело,
И снова, как тогда, мы вместе на пароме.
Влекомые Амударьи теченьем.
И снова иногда мы семечки грызем
На палубе средь брошенных канатов,
Бидонов и тряпья цыган.
Напротив нас с коляской мотоцикл
Непредсказуемого розового цвета.
Баграми длинными нас держат в стороне
От отмелей песчаных моряки:
Неведомо куда нас лодка уносила.
Не отрывали глаз от полосы бегущей
Реки. Она вдали скрывалась,
Теряясь в парусах тумана.
Он ясным был, знакомым до обмана.
И думалось, что плыли мы в Феррару,
Туманную твою Феррару.
Тогда от первой тени отделился Ахилл.
Пошел к коляске, что остановилась.
И Гектору, сошедшему навстречу,
Сказал: «Прости меня за все, что причинил тебе».
