Одиссея Тонино - Тонино Гуэрра
Задолго до него больные или старые люди совершали паломничество, не покидая дома, по лабиринтам церкви. Спустя два месяца Феллини рассказал мне, что вернулся в сумасшедший дом в день, когда оба путника достигли Иерусалима. Он стоял за спиной старика, когда тот совершал свои последние шаги. Стена была теперь сплошь покрыта знаками; он упал на колени и его лицо просветлело от счастья. Он был, наконец, перед Стеной Плача.
Не выдержал Улисс однажды утром.
Устав от обезумевших солдат,
Он каждого связал,
По одному тащил их к морю.
Канаты открепил —
Они у берега держали лодку.
Вмиг оказались в открытом море.
В руках застыли весла у солдат:
Не помнили, как с ними управляться.
Кричали:
«Кто ты таков, куда идем?»
Беспамятные дни, неразбериха,
А судну надо б плыть вперед…
Покамест в ком-то не проснется память,
События и имя возвернет.
Блуждающие взгляды постепенно
Вновь обретали смысл.
Прощения добиться от Улисса
Им было нелегко.
В их сторону он вовсе не смотрел
Или плевал в лицо.
Пошла уж пятая весна. Ночами звезды в море отражались. И думалось, что расцвели ромашки.
Улисс сам у руля.
Спокойно море.
Гладь до горизонта.
Он вспомнил,
Как ребенком мама
Впервые к морю повела
Увидеть и ногой вступить.
Вода холодной показалась,
Заплакал он.
А мама пела.
И слезы высыхали сами.
Ту песню слышал и теперь Улисс.
Казалось, в памяти мотив остался.
Однако легкие порывы ветра
Издалека несли им голоса.
И сразу понял он,
Что пели им сирены.
Всем приказал наглухо хоть тряпками,
Хоть воском
Уши заложить.
Так, чтобы песен тех не слышать.
Мой отец вовсе не желал, чтобы я слушал грохочущую музыку негров. Мешанину звуков, которые нельзя было сравнить с мелодиями Верди или Пуччини. Он пел оперы по воскресеньям в траттории, возле которой играли в боччи[2].
В ту пору мне было лет пятнадцать, и я обожал Армстронга и Дюка Эллингтона. Они соответствовали моим рваным и беспорядочным мыслям, которые тотчас же прояснялись от этих синкопированных звуков. Поначалу беспорядочные шумы, полные то мощного звучания, то затихающие. Это совсем не походило на привычные мотивы. Нехоженые тропы, открывающие новую загадочную гармонию в моих смятенных ощущениях.
Когда уже двадцатилетним, оставив впервые застенки лагеря в Германии, я шел по лесу в высокой траве, внезапно возник передо мной танк. Он двигался на меня. Я поднял вверх дрожащие руки, но тотчас наверху откинулась крышка люка. Показался негр и вместе с ним из железного нутра лился голос Армстронга. Он пел: «I can give you anything about baby». Я заплакал, думая о моем отце.
Себя, однако, повелел Улисс
К высокой мачте крепко привязать.
Он любопытству дверь не затворял
Ни разу в жизни.
Нежнее становились
голоса сирен.
Лились, как мед.
Он вслушивался в них:
От радости дрожало сердце.
Взывал к друзьям освободить его —
Закрытые не слышат уши:
Гребут, не поднимая головы.
Сходил с ума.
Веревки телом рвал,
Раскачивая мачту.
Вперед согнулся, старался зубами
Узлы разъять.
Тем временем проходят перед ним
Сирены,
Собою позволяя любоваться.
Их голоса скользят
По коже.
Истертой в кровь, и вместе с нею
Вниз стекают.
Друзьям проклятья посылают,
Покуда лик не надает на грудь
Без признаков единых жизни.
Я вспомнил, как в Грузии мы с женой искали «музыкальное ущелье» — впадину, поросшую травой, куда доходили шумы и звуки из самых отдаленных мест. Мы оказались там вечером к концу лета. Было жарко, и свет омывал очертания окружавших нас гор. Донесся шум дождя, который шел где-то возле Зугдиди за сотню километров отсюда. Какими тропами бежали звуки, чтобы добраться до маленького ущелья? Столетний грузин, который жил на самом краю оврага, поведал, что сюда доносится не только гул шторма с Черного моря, но и волны тишины, что царит перед заснеженными лесами.
Немногие исследователи этого странного явления обнаружили извилистую трещину. Она тянулась от ущелья, соединяясь с другими, через весь горный хребет, до чайных плантаций у самого моря.
Словом, это инструмент, лучше назвать его каменной музыкальной шкатулкой, поросшей влажной вечнозеленой травой.
Друзья как только замечают:
Улисс в крови и чувства потерял,
Отвязывают вмиг
И расстилают ткань чистую.
Его поверх кладут.
Чтоб разбудить, его зовут,
Морской водой все тело обмывают,
Чтоб раны залечить.
С трудом Улисс раздвинул веки,
Не больше щели на ракушке.
Растерянно всю лодку оглядел
И понял, что приблизилась она
К Сицилии, ее брегам желанным.
Там множество паслось коров
С быками белыми
Среди травы высокой
За берегом песчаным сразу.
К Улиссу разум возвратился.
Спешит друзьям поведать тайну.
Бог Солнца тех зверей властитель,
Они ему принадлежат.
Кто тронет их,
Беда случится
Непредсказуемее страшных бед.
Солдаты на берег сошли,
И отдыхать устроились в тени
У зарослей прибрежных,
Увешанных плодами дикими.
Улисс луг с мягкою травою отыскал,
Она его покой оберегала,
Покуда не проспал чуть больше часа.
К несчастью, не сомкнули глаз солдаты:
Смущало их обилие еды —
Скот так заманчиво доступно пасся.
Накинули веревку на корову —
К ногам их пала —
И разделали ее.
Проснувшийся Улисс не мог понять причину,
Так рано темноты упавшей.
«Ужели ночь?» — спросил он у друзей,
Что прочь бежали врассыпную.
«Погасло солце!» — закричал один
С глазами, округленными от страха.
Я ехал в такси по улицам Рима. За несколько минут до полдня погасло солнце. Водитель спокойно зажег фонарь, поскольку знал, что наступило затмение, объявленное перед тем в газетах. Я же непонятно от чего нервничал. Попросил остановить машину, вышел, вбирая в себя дрожание воздуха, который очень медленно
