90 лет своим путём. Воспоминания и размышления о прошлом, настоящем и будущем - Михаил Иванович Сетров
Запомнилось тоже шумное происшествие, произошедшее среди ночи. Мы вдруг услышали в ночи страшный женский крик, и, решив, что это у наших соседей, обрусевших финнов, все побежали к ним. Но крик шёл из другого дома и неожиданно смолк. Но тут к нам в дом стали стучаться немецкие солдаты. Женщины от страха страшно вопили, а хозяйка дома кричала, не открывая дверь: «Мы не русские, мы финны!» Солдаты ещё постояли и ушли. А утром мы узнали, что это был ночной немецкий патруль. Они тоже искали, откуда шёл крик и по какой причине. Оказывается, солдаты-мародёры пытались увести из коровника в соседнем доме корову, но хозяйка не только её охраняла, а ещё и приковала к стене цепью. Женщину, жутко кричащую, мародёры убили. Говорили, что их нашли, а уже существовавший комендант Поповки велел их расстрелять. Так ли это было, мы не знали, хотя расстрел мародёров был вполне вероятен. Немцы не были заинтересованы в разложении своей армии: одно дело – реквизиция по приказу, а другое – мародёрский грабёж, да ещё среди ночи.
Наш зимний переезд в родной Конечек
Мать вернулась из госпиталя с ещё не зажившей ногой и лечила её своим способом, в том числе просила меня на рану пописать. Как-то, хромая, она шла по улице, и около неё остановилась санитарная машина. Из машины вышел военный врач и попросил показать рану. Осмотрев её, он принёс какие-то мази, смазал рану, забинтовав чистым бинтом и дав тюбик этой мази матери для дальнейшего лечения. Для нас это было удивительно, хотя позже я убедился, что немец немцу тоже рознь. Да вот однажды, когда я на тяжёлой тачке вёз из леса собранные дрова и с тачкой застрял в придорожной канаве, около меня остановился мотоцикл с двумя немецкими солдатами. Один из них, сойдя с мотоцикла, перекатил через дорогу тачку, потом поднял меня на руки и поцеловал. Парадокс: один оккупант, уводя мою дорогую Марту, готов был меня пристрелить, а другой солдат мне помог в трудной ситуации и даже поцеловал.
В дальнейшем мать проявила большую сноровку и организаторские способности, не меньшие, чем у Ивана Петровича. Она выменяла за мешки отрубей и гороха, запасённые отцом, довольно сильного коня армейской стати, (мы его видели в лесу, брошенным солдатами), с санями и сбруей (зима уже была суровой), и назвала по старой памяти его Борисом. А также помогла приобрести лошадь с санями тёте Маше и Ане. Из каких-то старых мехов, в том числе и из своей лисы, она сшила мне шубу с матерчатым верхом, и мы отправились в родную Псковщину. Жить во фронтовой полосе становилось всё опаснее: снаряды днём и ночью свистели над домом и где-то рядом рвались. Мать на сани загрузила всё сохранившееся добро, даже шкаф, уж не говоря о велосипедах и финских санях.
Я сидел на высоком возу вместе с теперь уже нашей собачкой по кличке Деска. Мать нашла на улице брошенную дрожащую болонку белого цвета и пригрела её, она стала нашей спутницей. Из-за неё у нас произошло несколько смешное, но опасное происшествие. Когда мы спускались к мосту через реку Славянку, с моста нам навстречу ехал на коне какой-то немец. Когда он поравнялся с нашим возом, наша храбрая Деска громко гавкнула на коня, и тот взвился на дыбы, сбросив своего всадника в сугроб. Немец, видимо матерясь по-своему, с трудом выбрался из сугроба, весь в снегу, похожий на снеговика, только без морковки вместо носа. Он потрясал перед нами карабином и кричал, прямо-таки трясясь от злости. Едва поймав убежавшего коня, бравый кавалерист ускакал дальше. Сперва тоже испугавшиеся, мы начали смеяться.
Через день выехали на псковско-ленинградское шоссе, но ехать по нему было трудно на санях, потому что обледеневшее шоссе было посыпано песком. Вскоре сани остановились, и мои женщины горестно завыли: на снегу у шоссе мы увидели в одном нижнем белье нашего мёртвого солдата, военнопленного конечно. Поплакав, мы поехали дальше и в посёлке Вырица у кого-то остановились на ночь. У них, как лишний груз, мы оставили шкаф, и хозяева обещали его после войны вернуть. Нам посоветовали свернуть с шоссе, на котором трудно найти еду для лошадей, и ехать просёлочными дорогами, что мы и сделали. Здесь я впервые увидел российскую глубинку зимой: заснеженные поля, деревеньки с тёмными избами по берегам небольших речушек с крутыми берегами и везде огромные сугробы на фоне тёмных еловых и берёзовых лесков и светлых сосновых боров. Тогда, при нашем плутании по малопроезжим просёлочным дорогом, мне пришлось, за неимением хлеба, с трёшкой в руках просить в деревнях продать кусок хлеба. То есть попросту побираться. Один из хозяев, видимо, большой юморист, съязвил мне: «Ты вот побираешься, а сам в дорогой меховой шубе».
Первой большой нашей остановкой была Уторгош. Задержка объяснялась заболеванием лошади наших родичей опасной болезнью – сапом. Серую лошадку в яблоках пришлось прирезать, и я впервые, уже в Конечке, куда мы, наконец, приехали к концу года, как татарин, ел конину, и она мне тогда понравилась. Мы с матерью остановились в когда-то бывшем нашем доме у родственников, а наши родичи-спутники – в пустующем доме своей деревни Калиновка. Наш конь по какому-то соглашению оказался у них – видимо, там его было где держать. Нас встретили хорошо, тем более что мы не были нахлебниками: благодаря запасливому отцу и распорядительной матери у нас был запас отрубей, гороха, солёной свинины и даже конина. Мать сама пекла хлеб в знакомой ей русской печи. Как прошли новогодние праздники, не помню, а вот
