Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов
«Все, – по воспоминаниям Оренова, – пахло провалом, несмотря на сильный состав “команды”.
Спас ситуацию Михаил Левитин, который накануне обсуждал с Ореновым итоги выступления сборной СССР по футболу. Он вдруг встал и сказал: «То, что вы слышали, было предварительными выступлениями, а сейчас слово предоставляется Владимиру Борисовичу Оренову. Он в свое время играл за команду ташкентского “Пахтакора” вместе с игроками будущей сборной и расскажет о своем опыте».
И наступила тишина. Такой тишины зал не знал. Оренов видел, как Лакшин и Боровский чуть не свалились под стол, еле-еле сдерживая бушевавший внутри них хохот.
«Я, – вспоминает Оренов, – пребывал в состоянии полного непонимания: о чем говорить? И стал обсуждать какие-то футбольные темы, которые жутко интересовали, оказывается, аудиторию. Рассказал что-то о своем знакомстве со звездами “Пахтакора” Хадзипанагисом, Аном, Федоровым (Оренов занимался с ними в футбольной школе ташкентской команды. – А. Г.), о матчах сборной СССР, о “Пахтакоре”…» Заработал бешеные аплодисменты зала.
После этого выступления встал Левитин и произнес: «Главное мы вам сказали, настала пора с вами прощаться». И эта его реплика была встречена аплодисментами еще более мощными – зал встал, провожая гостей.
А гости, хохоча, уселись в автобус, и их повезли на берег. Сначала они купались в заливчике. Прохладная погода их не остановила. Потом появился повар, расстелил на берегу брезент, расставил необходимые принадлежности и приступил к приготовлению ухи. Давид познакомился с ним – это был главный повар штаба Дальфлота. Давида интересовало буквально все: для чего расстелили брезент, как готовится уха, почему на мясном бульоне, почему именно из таких небольших рыб…
«Он, – вспоминает Владимир Оренов, – расспрашивал неназойливо. Наоборот, расспрашивал, поднимая людей в мнении о себе. А потом мы все ели вкусную уху, все были очень довольны и хохотом вспоминали наше необычное выступление в клубе моряков. Боровский и в Москве при встречах говорил: “Владимир Борисович, а помните, как вы о футболе на острове Русский рассказывали морякам?”…».
Когда Лакшин похвалил повара – «Видишь, как москвичам понравилась твоя уха!», – тот гаркнул в ответ: «Служу Советскому Союзу!» Через день Лакшин повел всех в ресторан, в котором, как он сказал, некогда «кутил Давид Бурлюк» – отведать ухи.
«Изучив меню, – вспоминал Боровский, – мы не обнаружили рыбных блюд. Подошел тоскливый официант. Лакшин спросил: “Братец, а нет ли ухи?” – “Есть. Суп из консервов ‘Сайра’ ”.
Давид рассказывал, как из Владивостока он летел в Москву вместе с Лакшиным. «Почему вдвоем, уже и не вспомню, – говорил он. – Летели долго. Летели в свете восходящего солнца рождающегося дня…
Солнце гналось за нами. Не отставало. Ровный гул моторов. Двигателей. В салоне слабый свет.
Владимир Яковлевич стал рассказывать о последних днях “Нового мира” Твардовского. О загадочном исчезновении из сейфа Твардовского его новой поэмы… О сокрушающем нажиме партийных и литературных инстанций, о борьбе за то, чтобы напечатать “Один день Ивана Денисовича”, о… развязке.
Эта незаживающая рана так саднила и все вновь и вновь возвращала его в угарные события тех дней ошибок и просчетов и вместе с тем радость и упоение в борьбе.
Про разгром журнала и смерть Александра Трифоновича. И все это он горячо рассказывал малознакомому человеку. Так бывает: именно малознакомые, даже чужие люди открываются друг другу. Люди страдающие, пережившие драматические события.
Я жадно слушал и чуть дышал.
Мне этот полет не забыть никогда.
Владимир Яковлевич, конечно же, был человеком безвозвратно исчезнувшей в России культуры первых двух десятилетий ХХ века. Он из той далекой России. России Толстого и Чехова».
На Камчатку летали втроем: Лакшин, Боровский и Оренов. Раньше, когда самолет подлетал к какому-нибудь городу, пассажиров информировали об этом городе: такие-то в нем достопримечательности, столько-то в нем школ, больниц, библиотек… И обязательно рассказывали о какой-нибудь местной «фишке».
Когда подлетели к Петропавловску-Камчатскому, в самолете раздалось: «Вы влетаете в рыбный цех страны». Вот это «влетание в рыбный цех страны» развеселило. А потом – дополнение: «Здесь, на Камчатке, производится самый лучший в мире агар-агар».
Сейчас, когда появилось большое количество пирожных и тортов, многие знают, что это такое, а тогда понятия не имели. «Удивительна, – говорит Владимир Оренов, – сама структура этого слова. Не просто агар, а агар-агар. Мы очень удивились. Обратились к стюардессе, не знает ли она. Она сказала, что понятия не имеет, что это такое. Спросили у летчиков: Владимир Яковлевич был допущен в кабину пилотов, но и там не сумели ответить на вопрос, что это такое».
И тогда Лакшин сказал: «Предлагаю пари. На ящик коньячку. Тот, кто первым узнает, что такое агар-агар, выигрывает, а остальные двое ему ставят ящик». Оренов и Боровский согласились. Уже в здании аэропорта они спрашивали у всех, кто встречался на пути: грузчиков, кассиров, киоскеров… Никто не знал, что такое агар-агар.
В городе у них проходили плановые занятия, семинары критиков Дальнего Востока, лекции, встречи с художниками, молодыми литераторами, журналистами. И в аудиториях, и в свободное время Лакшин, Боровский и Оренов в течение недели пытались выяснить у всей Камчатки, что такое агар-агар. Безуспешно.
Пребывание на Камчатке заканчивалось. В последний день для них организовали экскурсию: облет вулканов. Предоставили им «лайнер» (хотя обещали вертолет), чтобы они полетели и посмотрели, как говорил Лакшин, «что там черти варят».
В аэропорту их ждал двукрылый самолетик, «кукурузник», как сейчас бы сказали. Такое было ощущение, что он – из начала XX века. Весь ржавый и весь оббитый.
«Люди, которые в этот самолетик садились, – рассказывает Владимир Оренов, – должны были обвязывать себя не ремнями, а цепями. Это я запомнил. Цепи мы перематывали вокруг себя, чтобы, когда самолет будет дергаться, не вылететь из кресла. Конструкция, словом, надежной не выглядела. Мы сели с большим опасением. Давид Львович был самым невозмутимым среди нас. Потом появился летчик. Кореец маленького роста. От него несло перегаром. Он был, мягко говоря, выпивши. И не мог, не опираясь то на кресла, то на пассажиров, передвигаться по узкому проходу стоявшего самолета. И так он, шатаясь, добрался до кабины. Мы даже, грешным делом, дернулись, чтобы успеть до взлета выйти, но цепи нас держали очень прочно.
И самое удивительное – никогда не было такого спокойного полета в жизни. Видимо, выпивка была совершенно естественным процессом для этого человека, иначе он просто не смог бы работать. Мы облетели эти вулканы, посмотрели, что там “черти варят”».
Время от времени на Камчатке начинали «бедокурить» два вулкана: Авачинская сопка и Толбачик. Везде буква «ч». И даже фамилия первого партийного секретаря была Качин.
Кто-то даже сочинил:
Я разгораюсь, как Авача,
Как Толбачик толкачу.
Я
