Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов
Почти как Качин,
И все-таки домой хочу.
Когда они приземлились после «вулканной экскурсии», стали искать туалет. Им показали на деревянное строение. Подошли к нему. И Давид вдруг, приблизившись к этому сооружению, издал победный вопль. Показал Лакшину и Оренову на два больших мешка, прислоненных к «избушке». На каждом большими буквами было напечатано: агар-агар. И – никаких дополнительных разъяснений.
Давид, озираясь (Лакшин стоял на стреме), продырявил один из мешков. Посыпалась какая-то белая пудра. Давид взял на палец, попробовал и тут же сплюнул. Пудра была отвратительно горькой. Давид насыпал эту белую пудру в спичечный коробок, обмотал его. Это, впрочем, не помогло ему узнать, что же это такое – агар-агар…
Проведя за неделю множество полезных мероприятий, но так и не выяснив, что такое агар-агар, Лакшин, Боровский и Оренов отправились в Москву. Через какое-то время Владимир Яковлевич позвонил Давиду Львовичу и Владимиру Борисовичу и пригласил их, сообщив о том, что он выяснил, что такое агар-агар, к себе домой.
Боровский и Оренов приехали с несколькими бутылками коньяка. И Лакшин, подрабатывавший чтением лекций, сказал им, что выяснил на каком-то предприятии пищевой промышленности, что такое агар-агар. Это всего лишь морские водоросли, из которых делают некоторую субстанцию, необходимую для производства пирожных или птичьего молока. Растительный заменитель желатина. Коньяк за многочасовыми разговорами был благополучно выпит…
В один из камчатских дней их возили на рыбалку. На маленькую горную речку, еще не замерзшую. Снег то падал, то таял. Лакшин, Боровский и Оренов забросили удочки, которые им дали, ни на что не надеясь. И – чудо: стало мгновенно клевать. Клевали маленькие рыбки, величиной не больше большого пальца руки. Наловили по полведра каждый. Сопровождающий тут же затеял уху.
«Владимир Яковлевич, – вспоминал Давид, – на Камчатке всегда был первый. Предложили искупаться в горячем озере, Лакшин, пока мы раздумывали, уже в воде. Приглашают на рыбную ловлю. Немедленно откликнулись Владимир Яковлевич и я. Мне кажется, даже в футбол он не отказался бы сыграть. Ну, пусть не форвардом, а – вратарем…»
Что касается Магадана, то в Магадан Давид попал. По командировке ВТО, которую оформил Владимир Оренов. Сам Оренов не поехал. Не потому, что не смог поехать, а потому что его ко времени поездки убрали из ВТО. Поступил (на имя руководившего ВТО всесильного Михаила Царева) донос из Владивостока от одного артиста о том, что Владимир Борисович вел во время пребывания в этом городе антисоветскую пропаганду и вообще занимался черт знает чем… Оренова пытался защитить Лакшин, написавший письмо Цареву, но – не помогло.
В Магадан Боровский летал в 1981 году. Два года спустя после Владивостока и год – после Камчатки. Он побывал в областном краеведческом музее, видел там работы Шухаева, Яковлева. Побывал в месте, где все пахнет насилием – рядовым, обычным насилием.
Побывал у Вадима Козина. Козин любил, когда к нему приезжали, привозили что-нибудь выпить, закусить. Гостей принимал с большим удовольствием.
Тогда в Магадане еще не было знаменитого магаданского монумента, который сделал Эрнст Неизвестный, но там было много людей, которым было что рассказать. Они еще были живы. И они помнили те времена. Давид вернулся с большим количеством записей, он был доволен, его мечта исполнилась, он побывал в Магадане.
Жалел, что на Сахалин не удалось съездить.
Глава четырнадцатая
Лондонская история
Лондонская история оказала огромное влияние на весь ход последующих событий: невозвращение и увольнение Любимова, назначение на «Таганку» Эфроса, лишение Любимова советского гражданства, переход Давида Боровского и группы актеров в «Современник», борьба за возвращение Любимова, смерть Эфроса, возвращение главного художника, развал «Таганки», окончательный уход из театра Боровского.
Интервьюируя Боровского (разговоры 1990-х годов под названием «Жаль, что на Таганской площади нет фонтана» вошли в книгу Давида Львовича «Убегающее пространство»), Римма Кречетова попросила его, в частности, рассказать о том, что же произошло в 1983 году в Лондоне, где Юрий Любимов и Давид Боровский ставили «Преступление и наказание».
«Одни, – сказала Кречетова, объясняя свой вопрос, – считают, что Юрий Петрович “остался”, другие, что он “был изгнан”. Согласитесь, есть разница… Именно вы – единственный настоящий свидетель… Вы там работали вместе с Любимовым и не только день за днем наблюдали, как развиваются события, но и были их прямым участником. Наверняка ведь запомнили лондонскую ситуацию до мельчайших подробностей».
Давид пытался уйти от разговора на эту тему. Даже несмотря на то, что лондонская история впоследствии довольно жестко коснулась и его. Он сомневался в своих возможностях раскрыть «движение и настоящий механизм ситуации», затем нехотя соглашался поговорить о происходившем в Лондоне, но потом оговаривался: «Хотя…»
События временно`го отрезка между началом репетиций «Преступления и наказания» в театре «Лирик» в лондонском Хаммерсмите и отлетом Боровского домой развивались в английской столице следующим образом.
После летнего отпуска режиссер и художник встретились в Лондоне. Почти сразу их отношения испортились. Причиной стала опера Вагнера «Тристан и Изольда». Любимову предложили поставить ее в Болонье. Еще в Москве, перед отпуском, Юрий Петрович письменно попросил Министерство культуры разрешить ему четвертую в 1983 году постановку за границей. Ему отказали. В Лондоне Любимов сказал Боровскому: «Звонили из Болоньи. Надо делать». «Но, Юрий Петрович, – ответил Давид, – в Москве же отказали». «Да пошли они!» – сказал Любимов. «Это для вас они “пошли”, а я не такой смелый, как вы. Да у нас и визы-то нет». – «Я за все отвечу».
«Спорить, – вспоминал Давид, – было бесполезно, в таком он был заводе. Я подумал, что он остынет и осознает. Но его раздражение не проходило. Репетиции шли трудно, сам режим работы был ему непривычен. Дома он репетирует три-четыре часа, потом перед вечерней репетицией большой перерыв, когда можно восстановиться. А тут – с утра до шести вечера, по семь-восемь часов подряд. Так они работают. Чужой язык… Переводчик… (Хотя часто окружение чужого языка ему было во благо.) Еще простуда некстати. И оставалось непонятным, как быть с Москвой… Словом, все связалось в один узел».
После окончания одной из репетиций Боровский сидел в театральном буфете, в котором все занятые в спектакле обычно обедали, общались, пил чай с молоком («Так сказать, – говорил Давид, – “по-аглицки”»). И тут ему передали конверт: из Болоньи прислали планировки «Тристана и Изольды». «И в эту самую минуту, – рассказывал Боровский, – я понял: за миллионы не буду это делать, пусть обрушится свет, не буду, и все. Я приехал в Лондон, с утра до вечера занимаюсь спектаклем, в свободные часы – еду из нашего района Хаммерсмит на Пикадилли. Это было время расцвета панков. Зрелище фантастическое, когда их сотни самых различных обликов. Карнавал в аду. Апокалипсис! Какую еще оперу я способен сделать?»
Утром следующего дня он пришел в театр, положил конверт на
