Все под контролем - Том Саттерли
Разговор о наших браках и одиночестве, вероятно, и стал тем, что изначально и сблизило нас как друзей. Но по мере того, как я узнавал ее — общаясь с глазу на глаз после съемок видеоклипа или посредством многочисленных СМСок и телефонных звонков, — меня все больше влекло к ней. Каждый раз, когда телефон звенел, я хватался за него, надеясь, что это сообщение от нее. Я стал вести себя глупо, как школьник, пытающийся произвести впечатление на девушку, чтобы заставить ее смеяться. А смеялась она замечательно.
Похоже, я ей тоже нравился, хотя и не мог понять, что она во мне нашла. Я полагал, что все хорошее, что было во мне во время службы в Подразделении, уже практически исчезло. У меня был лишний вес — двести шестьдесят фунтов, — и выглядел я так, словно каждую ночь напивался до беспамятства и глотал таблетки горстями. Что, в общем-то, было недалеко от истины.
Износ от посттравматического стрессового расстройства, гнева и депрессии вытравил на моем лице морщины, которые отказывались разглаживаться, даже когда я расслаблялся. У меня постоянно болела спина, вечно затекала шея, плечо все еще болело, а физическая боль была такой, что я не мог ее объяснить. Однако красными флажками для Джен прежде всего должны были послужить психологические проблемы — сигналы «Внимание! Не подходить!» Она уже обратила внимание на вспышки гнева и резкие перепады настроения, но продолжала со мной общаться.
Почти во всем мы являли собой полные противоположности. Она именовала себя хиппи; и хотя не была политиком, она склонялась к более либеральному мышлению, проводила свою жизнь в творчестве с другими художниками, была неисправимым оптимистом и смотрела на мир и людей, которые его населяли, как на нечто «хорошее».
Я же был стереотипным военным — консервативным, скептичным, закрытым от своих эмоций и мира. Я говорил так, как, по моему мнению, должен был говорить оператор спецназа, — громко и грубо, особенно в своих высказываниях о женщинах. Я называл людей, с которыми сражался, — сомалийцев, иракцев и иностранных боевиков — уничижительными прозвищами, которые мы сами себе придумали: «скинни», «тюрбанники», «верблюжьи жокеи» и «духи».
Однако Джен была более чем способна поставить меня или кого-то из других парней на место, если мы делали замечания, которые, по ее мнению, действительно выходили за рамки дозволенного.
Вместо жесткой конфронтации она выслушивала и ждала, пока у нее появится возможность высказаться. А затем доносила свою точку зрения.
Другие парни комментировали это, и я заметил, что их тон, поведение и поза смягчались — по крайней мере, в ее присутствии. Я знаю, как она это делала, потому что она так же влияла и на меня.
Постепенно она начала менять мои взгляды на мир. Может быть, он не такой уж плохой. Может быть, другие люди и культуры тоже имеют ценность.
Не поймите меня неправильно. Я не испытываю симпатии к террористам и тиранам, убивающим невинных людей, особенно женщин и детей. Но разговор с Джен помог мне увидеть в других — даже во врагах — людей, а не просто мишени. Возможно, они считали себя патриотами или послушными Божьей воле; может быть, они считали себя хорошими парнями, а нас — плохими; может быть, они тоже мечтали вернуться домой к своим женам и детям.
С каждым месяцем мы становились все ближе. Во время съемок она всегда ездила со мной и ждала, когда я провожу ее обратно в отель. Даже в окружении других людей, участвующих в съемках, мы проводили бóльшую часть времени вместе. Не проходило и часа, чтобы между нами не было сообщений и телефонных звонков.
Мне нужно было радоваться этому, и в каком-то смысле так оно и было, но это также и беспокоило меня. Я боялся, что просто испорчу ей жизнь, как испортил свои собственные браки, будучи по-прежнему подверженным приступам ярости и самоуничижения, все еще испытывая душевную и физическую боль. Мне не хотелось тянуть Джен за собой.
Сидя на парковке с пистолетом в руке и слезами на глазах, я размышлял обо всем, что со мной пошло не так. Думал о том, что уже не раз задумывался о самоубийстве, но так и не нажал на спуск. Очевидно, сейчас для всех было бы лучше, если бы меня не стало. После Могадишо у меня появлялись мысли о суициде, но не думаю, что я действительно хотел умереть. Я просто не знал, как жить дальше, и решил, что это лучшее решение.
Я перевернул пистолет, изучая, как естественно он лежит в моей руке. Сколько же раз мне доводилось стрелять из него или ему подобных на тренировках и в бою за эти годы? Сколько жизней я унес с его помощью? И что значит на этом фоне еще одна — моя собственная?
Я задумался, как лучше всего совершить этот акт. Засунуть ствол в рот? Может, между глаз? А может, приставить к виску?
«Только не облажайся», — сказал я сам себе. Мне уже приходилось выслушивать всякие ужасы, как например, о парне, который пытался убить себя из дробовика, но пороховые газы, вырвавшиеся из ствола, опередив картечь, отбросили его голову назад, разнеся лицо, но оставив в живых. В других историях, где обсуждался вопрос о том, куда производить выстрел — в рот или в голову, — отмечались случаи, когда неудачно попавшая пуля оставляла стрелка вести растительное существование. Мне же не хотелось оказаться еще бóльшим бременем, если не сделать все правильно.
Оставлять записку я не собирался. Это будет мой последний акт эгоизма, поскольку пришел к выводу, что всем все равно. Если и стоило из-за чего-то расстраиваться, так только из-за того, что возникнет проблема у компании по прокату автомобилей, которая будет вынуждена чистить салон.
Я сидел с дрожащей рукой, но мой разум застыл. Просто пустое место. Что ж, пора заканчивать с этим. Но тут раздалось жужжание моего мобильного телефона, оповещающее о том, что мне пришло текстовое сообщение. Я взглянул на экран. Оно было от Джен.
«Ты где?»
Не обращая внимания на вопрос, я поднял пистолет.
Еще одно жужжание.
«Эй! Почему тебя нет в холле? С тобой все в порядке?»
«Черт! Нет, я не в порядке. Я хочу умереть». Но я не ответил.
Снова жужжание.
«Мы ждем тебя».
Блин, эта девушка понимала, как заставить меня реагировать. За то короткое время, что мы были знакомы, она поняла, что
