Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском

С другой —

эти же рифмы ведут его к безмерному (ускользающему от стройного смысла) наплетанию строк и строф – а рифмы, за которыми сперва внимательно следишь, перестают играть свою скрепляющую роль, перестают даже замечаться: они уже не работают.

Ах, если б только рифмы! Но и строфы и строки Бродского тоже заслуживают порицания. Оказывается, что переносы строк, а то и целых строф превращаются в

затасканную обыденность, эти переносы уже не несут в себе эмоционального перелива, перестают служить художественной цели, только утомляют без надобности...

А дальше Александр Исаевич сетует:

Ведь только разохоться переносить – и синтаксические обороты вот уже не помещаются и в целых строфах...

Поэтому у Бродского...

возникает вязкость текста... прозрачный смысл в стихотворении бывает не часто... бывают фразы с непроизносимым порядком слов... сколько искрученных, исковерканных, раздерганных фраз – переставляй, разбирай...

...О творчестве Бродского уже написано много критических и литературоведческих работ, глубоко и серьезно анализирующих его поэтику. Поэтому я отсылаю читателя за разъяснением его поэтических принципов к профессионалам. Сама же как простой читатель и любитель поэзии замечу, что прав был известный русский публицист, критик и философ Н. Н. Страхов, который еще сто лет назад писал:

Поэзия... особая область и счастлив тот, кому она доступна, и не без основания сердятся на нее те, кто не может в нее проникнуть, кому нужны для этого большие прозаические подмостки, чья грузная мысль не может двигаться, не опираясь прямо на землю.

Солженицына раздражают языковые диссонансы Бродского: «сюды», «топ-топ на эшафот», «вдарить». Он брезгливо именует их «каким-то мелким петушинством». Еще метче пригвождено «Пенье без музыки», названное Александром Исаевичем «растянутой на 240 строк попыткой объясниться с одной из отдаленных возлюбленных... и «апофеозом хладности и рассудливости».

Мне не хотелось бы навешивать ярлык на методы оценки стихов уважаемым рецензентом. Не сомневаюсь, что существует профессиональный анализ высокой поэтической речи этого шедевра. Я же поделюсь своими субъективными впечатлениями.

Если читать это стихотворение внимательно и строго, следуя его ритму – ритму морской волны, – то обнаружится, что название стихотворения не совсем точно: это пенье с музыкой. Все геометрические построения и «рассудливость» (столь раздражающая А. И.) – подобны генерал-басу (basso generale) в музыке Баха. На этом фоне ярко и свободно переливаются – выпеваются темы любви, нежности и горя разлуки.

А произведение «Прощайте, мадемуазель Вероника», по мнению Солженицына,

растянуто на 160 строк ледяного холода и засушено вдобавок... строфикой, вытягиваемой изневольно выкрученными фразами, и все с переносами, с переносами...

Изневольно мне подумалось: чем строки там считать, трудиться, может, стоило бы еще раз перечитать стихотворение «Прощайте, мадемуазель Вероника»? И заметить, что «если эта речь длинновата, что речь о кресле / только повод проникнуть в другие сферы...»

Солженицын проявил тонкое понимание «приполярного душевного климата» чувств Бродского. Александр Исаевич поражен, как «в этом приполярном душевном климате» Бродский сумел сочинить такие не ледяные и незасушливые строки: «В темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало повторяя». Одобрив их, А. И. не снимает навешенные на Бродского ярлыки чувств поэта: «в узких пределах неистребимой сторонности, холодности, сухой констатации...»

Слава Богу, Солженицын частично одобрил стихи, посвященные М. Б. Он услышал в них «устойчивую привязанность и заноженность»... (Я обзвонила нескольких лингвистов, спрашивая, от какого корня происходит слово «заноженность». Ответами были: нога, жены, нож, стреножить... Так вот. Для читателей, которые не общаются ежедневно со словарем Даля, сообщаю: «заноженность» происходит от слова «заноза». – Л. Ш.)

Хотя Солженицын и догадался, что «тоска по этой женщине прорезала поэта на много, много лет», он осуждает Бродского за то, что он свои стихи «застуживет в долготе 200 строк и все холодеющих размышлений». Оказывается, в поэзии не должно быть ни размышлений, ни рассудливости...

Следующее обвинение заключается в неспособности Бродского изменить и улучшить окружающий мир. Он вменяет поэту, что тот оказался

«беззащитен перед издерганностью нашего века: повторил ее и приумножил, вместо того чтобы преодолеть и утишить... А ведь до какой бы хаотичности ни усложнялся нынешний мир, – человеческое созданье все равно имеет возможность сохраниться хоть на один порядок выше».

Солженицын тут абсолютно прав: «утишить» наш век действительно Бродскому не удалось, но и упрека он не заслужил. Возвысить себя над обстоятельствами он стремился со времен юности. Недаром девизом всей жизни Иосифа Бродского была фраза «взять нотой выше».

Именно эта «высокая нота» – удивительная особенность поэзии Бродского. Именно она ставит его в ряд крупнейших поэтов всех времен. И достигается она благодаря высокому строю его души и его абсолютной серьезности. Заметив, что «каждому Божьему творению дано отроду чувствовать все всерьез», Александр Исаевич напрасно, – ох, как напрасно, – отказывает в этом Бродскому.

Серьезность и высота взгляда Бродского, в свою очередь, связаны с поисками истины, его неудержимой потребности – как и Пастернака – «во всем дойти до сути». Все это требует мужества. И у Бродского хватает мужества видеть наш падший мир таким, каков он есть. В этом и корень ироничности Бродского. И очень важно понять, над чем, почему и зачем иронизирует поэт.

Солженицын прав: ирония может изъязвить любую ткань. Но у Бродского ирония целенаправленна – против пошлости, подлости, низости, мелкотравчатости, прибитости и заземления духа, – в масштабе планеты.

Бродский остро и с болью ощущал эту динамику падения, ставшую нормой жизни в современном мире. И его «опыт борьбы с удушьем» («Я всегда твердил, что судьба – игра») был понят многими...

Солженицын пишет: «Из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце. И чего не встретишь нигде в сборнике – это человеческой простоты и душевной доступности».

Насчет невзятия за сердце и отсутствия душевной доступности – очень индивидуально: кого берут, кого – нет. Мое, например, сердце просто останавливается от гениально переданного ощущения боли и горькой потери в любовной лирике Бродского. Так что обвинение в отсутствии душевной доступности может быть понято двояко. С одной стороны, а вдруг и вправду, поэт не умеет или не хочет выражать своих чувств? А с другой стороны – может, некоторые души просто глухи к этому жанру или к этому поэту?