Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском

Потрескивание в трубке, глухой голос из-за океана. Могли ли мы предположить, какими пророческими и для нее окажутся эти строки?

Старовойтова спрашивала, есть ли надежда, что семья согласится похоронить Бродского в Петербурге, в Александро-Невской лавре, или в Комарове, рядом с Анной Ахматовой.

Я дала Галине Васильевне телефон Марии и знаю, что она обращалась к ней с этой просьбой. Мария решила иначе...

Бродский очень любил Венецию. В Венеции и о Венеции он писал и стихи, и прозу, – замечательное эссе «Набережная Неисцелимых» и великолепные стихи.

Оказавшись в Венеции зимой 1974 года, он прислал своему другу Андрею Сергееву две новогодние открытки с видами Венеции и шутливыми стихами, оказавшимися трагически пророческими:

Хотя бесчувственному телуравно везде... Но ближе к делу:я вновь в Венеции – Зараза! —Вы тут воскликнете, Андрей.И правильно: я тот еврей,который побывал два разав Венеции. Что в веке данномне удавалось и славянам..............................................Теперь передо мной гондолы.Вода напоминает долларсвоей текучестью и цветомбутылочным. Фасад дворцаприятней женского лица.Вообще не надо быть поэтом,чтоб камень сделался объятьямприятнее, чем вещь под платьем................................................Хотя бесчувственному телуравно повсюду истлевать,лишенное родимой глины,оно в аллювии долиныломбардской гнить не прочь. Понежесвой континент и черви те же.Стравинский спит на Сан-Микеле,сняв исторический берет.Да что! Вблизи ли, вдалеке ли,я Вашей памятью согрет.Размах ее имперский чуя,гашу в Венеции свечу яи спать ложусь...[30]

Мы прощались с Бродским в его любимом Гринвич-Виллидже. Об этом прощанье Рейн написал:

Небольшая толкучка на Бликер-стритв Гринвич-Виллидж,потихоньку здороваются, протягивается сигарета.Боже мой, чего тут по случаю не увидишь —лимузин премьера, суперстар балета!....................................................................Возвращаются, закусывая в промежутке,и какой-то довод, незнамо зачем, приводят.Но вот тот, кого жду я уж третьи сутки,не приходит, о, Боже мой, не приходит[31].

...Бродский похоронен на острове Сан-Микеле – одном из красивейших кладбищ в мире... Поблизости от могил Стравинского и Дягилева.

Почитатели Бродского в России до сих пор не могут смириться с тем, что торить к нему народную тропу не так легко, как хотелось бы.

За несколько лет до смерти, на столетие Ахматовой, Бродский написал:

Страницу и огонь, зерно и жернова,Секиры острие и усеченный волос —Бог сохраняет все; особенно словапрощенья и любви, как собственный свой голос.В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,затем что жизнь – одна, они из смертных устзвучат отчетливей, чем из надмирной ваты.Великая душа, поклон через моряза то, что их нашла, – тебе и части тленной,что спит в родной земле, тебе благодаряобретшей речи дар в глухонемой вселенной.

«Части тленной», не вернувшейся в родную землю, шлют поклон через моря Россия и Америка, по сей день говорящие языком Бродского.

Приложение

ГИГАНТ ПРОТИВ ТИТАНА, ИЛИ «ИЗЖАЖДАННОЕ ОКУНАНЬЕ В ХЛЯБИ ЯЗЫКА»[32]

Мало что так поразило меня в литературной критике последних лет, как эссе Солженицына «Иосиф Бродский – избранные стихи», опубликованное в двенадцатом номере «Нового мира» за 1999 год.

Начала читать, и «гулко забилось сердце». Прочла страницу... еще «гульче» (сравнительная степень наречия по Солженицыну) застучало в висках. Meня ошеломил недоброжелательный, раздраженный тон статьи, полной самых разнообразных придирок.

Тяжелый и неблагодарный труд – не только прочесть, но и проштудировать нелюбимого и неприятного тебе поэта. Обычно это делается или по заказу, или из-за острой, непреодолимой необходимости выразиться.

У меня есть основания думать, что Александр Исаевич взялся за перо по второй причине.

В чем же упрекает Гигант прозы Титана поэзии?

Уже в первом абзаце Солженицын настораживает читателя, недовольный тем, «в каком порядке стихи расположены». Не строго хронологически и без внутренней органической связи, которую Бродский якобы... не нашел.

Разумеется, поэт располагает стихотворения в сборнике не как попало, а следуя определенному принципу. Если он не хронологический и не тематический, эту закономерность трудно выразить словом, даже если чуткий читатель ее улавливает. Ибо эта связь – эмоциональная, интонационная, по принципу тяготения или контраста, – это связь, скорее, музыкальной природы.

По Солженицыну, стихи этого сборника объединяет только скептико-иронический и эпатирующий тон, коим «все просочено и переполнено». Уже с середины томика у А. И. возникло «знание наперед всех приемов...» Главное обвинение:

Иронию можно назвать сквозной чертой, органической частью его мирочувствия и всеохватным образом поведения, даже бравадно педалируемым.

Дальше Солженицын сетует, что ироничностью «едче всего изъязвить любую ткань»... К теме иронии мы еще вернемся.

Солженицына возмущает вся поэзия Бродского, вся его поэтика. С одной стороны, он признает, что в рифмах

Бродский неистощим и высоко изобретателен, извлекает их из языка там, где они как будто не существуют...

С другой —

эти же рифмы ведут его к безмерному (ускользающему от стройного смысла) наплетанию строк и строф – а рифмы, за которыми сперва внимательно следишь, перестают играть свою скрепляющую роль, перестают даже замечаться: они уже не работают.

Ах, если б только рифмы! Но и строфы и строки Бродского тоже заслуживают порицания. Оказывается, что переносы строк, а то и целых строф превращаются в

затасканную обыденность, эти переносы уже не несут в себе эмоционального перелива, перестают служить художественной цели, только утомляют без надобности...