Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Я провел день, толкая ему возвышенные речи, поощрявшие фанатизм, оставляя его в покое только тогда, когда видел пьяным и готовым уснуть, или впадающим в конвульсии в силу метафизики, совершенно новой и странной для его головы, которая никогда ничем не занималась, кроме разных шпионских хитростей.

Он обнял меня, говоря, что не представляет себе, каким образом ангелу оказывается необходима такая длительная работа для того, чтобы открыть мою камеру, но я сразу же избавил его от затруднения, сказав, что он работает не как ангел, а в образе человека, и к тому же я сказал ему, что его лукавая мысль оскорбила Святую Деву.

— Вы увидите, — сказал я ему, — что из-за этого греха ангел сегодня не придет. Вы все время думаете не как честный, почтительный, верующий человек, но как зловредный грешник, который стоит Мессера Гранде и его сбиров.

Тогда он стал плакать, и я получил удовольствие, увидев его отчаяние, когда прозвонило девятнадцать часов, а он не услышал прихода ангела. Я разразился жалобами, которые привели его в уныние, и оставил его в скорби на целый день. На следующий день он не нарушил свое обещание и, спрошенный Лореном о состоянии своего здоровья, отвечал, не глядя на него. Он вел себя так же и на следующий день, когда наконец я увидел Лорена в последний раз, утром тридцать первого, дав ему книгу, в которой извещал монаха прийти пробивать отверстие в семнадцать часов. На этот раз я не опасался каких-либо препятствий, зная от самого Лорена, что не только Государственные Инквизиторы, но и Секретарь уехали в провинцию. Я мог не опасаться появления какого-то нового гостя, и мне больше не нужно было обращаться с осторожностью с этим гнусным мерзавцем.

Но вот мое оправдание, которое, быть может, мне необходимо перед неким читателем, который мог бы сурово осудить мою религиозность и мою мораль в связи со злоупотреблениями, которые я совершал в отношении наших святых таинств, по поводу клятвы, которую я потребовал от этого дурня, и измышлений, которые я ему внушал касательно появления Святой Девы.

Поскольку моей целью было рассказать историю моего побега, со всеми подлинными обстоятельствами, которые его сопровождали, я счел своим долгом ничего не скрывать. Я не могу сказать, что я исповедуюсь, потому что не чувствую никакого раскаяния, и тем более не могу сказать, что хвастаюсь, потому что не хотелось бы, чтобы меня обвинили во лжи. Если бы я располагал лучшими средствами, я бы, разумеется, отдал им предпочтение. Чтобы добиться свободы, я чувствую, что готов и сегодня на такое же, и может быть, и на большее.

Природа приказывала мне спасаться, и религия не могла мне это запретить; мне нельзя было терять времени; необходимо было поставить шпиона, который находился рядом со мной и который дал мне очевидный пример своего вероломства, в условия моральной невозможности оповестить Лорена, что разрушают крышу камеры. Что я должен был сделать? У меня было только два средства, и нужно было выбирать. Либо поступить так, как я, и сковать душу этого негодяя цепями страха, либо удушить его удавкой, как сделал бы любой другой разумный и более жестокий, чем я, человек. Мне это было бы намного легче, и даже без всякой опасности, потому что я сказал бы, что он умер естественной смертью, и никто бы не старался выяснить, правда это или нет. Но что за человек этот читатель, который мог бы подумать, что мне было бы лучше его задушить. Если такой найдется, Господь велит сказать: его религия никогда не совпадет с моей. Я верю, что исполнил свой долг, и победа, что увенчала мой подвиг, может служить доказательством, что мои средства не были отвергнуты вечным Провидением. Что касается клятвы, которую я ему дал, что буду всегда заботиться о нем, он освободил меня от нее, слава богу, сам, потому что ему не хватило смелости спастись вместе со мной; но если бы он, тем не менее, это сделал, уверяю читателя, я бы не стал клятвопреступником, даже если бы не сдержал этого обещания. Я бы избавился от этого монстра при первом же благоприятном случае, когда увидел, что должен повесить его на дереве. Когда я обещал ему вечную поддержку, я знал, что его вера продолжится не долее чем его фанатическая экзальтация, которая должна будет исчезнуть, как только он увидит, что ангел это монах. Non merta fé chi non la serba altrui.[70]

Человек имеет большее право пожертвовать всем для самосохранения, чем правитель для сохранения государства. После ухода Лорена я сказал Сорадачи, что ангел придет делать отверстие в крыше моей камеры в семнадцать часов; он принесет ножницы, сказал я, и вы подрежете бороды мне и ангелу.

— Разве у ангела есть борода?

— Да, вы увидите. После этого мы выйдем и пойдем пробивать крышу дворца; ночью мы спустимся на площадь Сен-Марк и уедем в Германию.

Он мне не ответил; он поел один, потому что мое сердце и ум были слишком заняты делом, чтобы я мог есть. Я не мог даже спать.

Прозвонило семнадцать часов, и вот и ангел. Сорадачи хотел пасть ниц, но я ему сказал, что это больше не нужно. Менее чем в три минуты монах пробил канал, прекрасный круглый кусок доски упал к моим ногам, и отец Бальби скользнул в мои объятия.

— Ну вот, — сказал я, обнимая его, — ваши труды окончены, мои начинаются.

Он передал мне эспонтон и дал ножницы, которые я передал Сорадачи, чтобы тот обрезал нам бороды. В этот раз я не мог больше удержаться от смеха, наблюдая за этим животным, которое в удивлении смотрело на ангела, который имел вид дьявола. Помимо своей воли, он превосходно обрезал нам обоим бороды. Торопясь оглядеть помещение, я сказал монаху остаться с Сорадачи, потому что не хотел оставлять его одного; я вылез и увидел узкую дыру в стене, через которую все же пролез; я оказался на крыше камеры графа, вошел туда и сердечно обнял этого несчастного старика. Я увидел полного человека, который явно не был приспособлен для преодоления тех трудностей и опасностей, которые выдвигал перед нами такого рода побег, на обширной покатой крыше, покрытой свинцовыми пластинами. Он спросил меня, каков мой план, сказав, что он думает, что я слишком легко к нему отнесся.

— Я хочу только, — ответил я ему, — идти вперед, пока я не обрету свободу или смерть.

Он сказал мне, пожимая руку, что если я думаю продырявить крышу и искать возможность спуститься, шагая по свинцу, он не видит такой возможности, если только у меня нет крыльев.

— Я не нахожу у себя смелости, — добавил он, — идти с вами; я останусь здесь, моля за вас Бога.

Я вышел, чтобы осмотреть большую крышу, приблизившись, насколько возможно, к боковым краям чердака. Дотянувшись до крыши снизу в самом дальнем конце угла, я уселся на стропила, на которые опирались чердаки всех больших дворцов. Я прощупал доски концом моего засова, и нашел их совершенно сгнившими. При каждом ударе эспонтона то, чего я касался, рассыпалось в пыль. Убедившись, что смогу сделать достаточно большое отверстие менее чем за час, я вернулся в мою камеру, где употребил четыре часа на то, чтобы самому разрезать простыни, салфетки, матрасы и все, что у меня было, чтобы сделать веревку. Я решил сплести куски воедино ткацкими узлами, потому что плохой узел смог бы развязаться, и человек, висящий в этот момент на веревке, обрушился бы вниз. В моем распоряжении оказалось сто брассов веревки[71]. В великих предприятиях бывают моменты, от которых зависит все, и в которые главное условие успеха — не полагаться ни на кого. Изготовив веревку, я связал в узел свою одежду, свое пальто на шелковой подкладке, несколько рубашек, чулок, платков, и мы все трое пошли в камеру графа, неся с собой весь этот багаж. Граф высказал комплимент Сорадачи по поводу того, что ему повезло, что я взял его с собой, и что он сейчас следует за нами. У того был такой сбитый с толку вид, что мне захотелось смеяться. Я больше не притворялся, я послал ко всем чертям маску Тартюфа, которую носил по целым дням в течение недели, чтобы помешать этому двойному жулику меня предать. Я видел, что он понял, что его провели, но ничего не мог понять, потому что не мог догадаться, каким образом я связывался с предполагаемым ангелом, чтобы тот приходил и уходил в тот час, когда я хотел. Он слушал графа, который говорил нам, что мы идем на очевидный риск погибнуть, и, будучи трусом, обдумывал в своей голове замысел избавиться от этого опасного путешествия. Я сказал монаху собрать собственный узел, в то время как я пойду делать дыру в краю чердака.