Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов
«В “Комеди Францез”, – пояснил Рост, – Боровский оформляет спектакль “Месяц в деревне”, который ставит Андрей Смирнов, а костюмы рисовал Борис Заборов».
«Давид – это аргумент, – согласился Иоселиани. – Иди!»
После смерти Давида Отар скажет: «Если и возможно утешение, то лишь при мысли, что Давид Боровский прожил жизнь, наполненную вдохновенным трудом, и имя его отныне будет вписано в плеяду тех, кто внес вклад в современную нашу культуру».
И далее Юрий Рост поведал:
«Боровский был в пиджаке. Он сидел в необыкновенной красоты зрительном зале и смотрел, как ставят свет. Декорации были реалистичны, но в некоторых местах словно не закончены. Открытые участки деревянных конструкций проявляли достоверность условности.
На сцене тем временем Смирнов на чистом французском языке энергично разговаривал с актерами. Они кивали. Потом он пригласил героя и героиню к белой ротонде, посадил их на ступени и попросил осветителя дать на них круглое световое пятно из прожектора-«пушки».
«Ну, – сказал он, подойдя к Боровскому, – как вам?»
«Замечательно! – кивнул Дэвик. – Как на фигурном катании».
Андрей засмеялся: «Извините!» И пошел к актерам.
За десять минут, без знания французского, мягко пользуясь богатством однокоренных русских слов, Давид объяснил, по свидетельству Роста, «восхищенным осветителям, что надо сделать. И они сделали». В афише спектакля потом значилось: «Свет – Давид Боровский и Андрей Смирнов».
Давид для первого акта сделал интерьерные декорации типичной дворянской усадьбы со всеми русскими фактурами. Вплоть до оконных шпингалетов. Перед постановкой он побывал в усадьбе Тургенева в Спасском-Лутовинове. Вещи, подчеркивавшие спокойную атмосферу помещичьего деревенского быта, все – из той эпохи: пианино, стол, мебель в холщовых чехлах (чтобы не выгорала знойным летом), клавесин, картина, канделябры…Теплота от дерева, много окон с белыми занавесками, много солнечного света.
Во втором – заброшенная, недостроенная оранжерея, в которой свалено все, что имело отношение к саду, и в которой прятавшиеся от дождя герои пьесы драматически решали свои судьбы.
Гостиная – спокойствие. Полуразвалившаяся оранжерея – не спадающее ни на минуту напряжение.
В заключительном акте Давид совместил усадебную декорацию с оранжерейной, и новое пространство, по определению Виктора Березкина, «обретало сюрреалистический характер». Сразу же, стоило только взглянуть на взаимопроникновение макетов, возникало ощущение приближения катастрофы.
Ксения Рапопорт помнит историю, связанную с ролью Елены Андреевны в чеховском «Дяде Ване». Спектакль в Малом драматическом театре (МДТ) поставил Додин, оформлял Боровский. Рапопорт была в красивом строгом платье и шляпе с полями, закрывавшими лицо. Осветители во время репетиций все время повторяли ей: «Ксения, сядь как-нибудь по-другому, повернись, чтобы тебя было видно!»
«И вот, – рассказывала Рапопорт, – мы играем спектакль в Лондоне. Накануне премьеры Давид Львович вдруг прибегает ко мне в гримерку с возгласом: “Посмотри, какую я тебе шляпу купил на рынке!” И показывает безумной красоты шляпку с огро-о-омными полями. Я говорю: “Но в ней меня вообще не видно будет!” На что Боровский отвечает: “Дурочка, тебя и не должно быть видно до конца спектакля! Просто все знают, что Елена Андреевна красавица. Когда к тебе уже привыкли, ты снимаешь шляпу, и все, что под ней, примут и простят”…»
В Киеве в Театре имени Леси Украинки в спектакле по пьесе Константина Симонова «Четвертый» Давид сочинил для героини, которую играла Надежда Батурина, обыкновенный коричневый костюм с узким вырезом на вороте. Костюм актрисе откровенно не понравился: «Давид, вы, конечно, большой художник, но в дамских нарядах ничего не смыслите!» Он пожал плечами: «Но играть-то вы будете все равно в нем!» Когда же Боровский увидел кислое выражение лица Батуриной в этом костюме, схватил со стола глянцевый журнал «Америка» и со словами «Сейчас я вам это компенсирую» принялся вырезать из ярких иллюстраций остроносые треугольники. Фигурки быстро скручивал в веретено. Через пару часов преподнес героине готовое ожерелье, напоминавшее украшение из полудрагоценных камней.
В центре сценографии Боровского – всегда находится артист. Он не заигрывал с артистами, не сюсюкал с ними, но любил их. Переубедить Давида было сложно, но он слушал и слышал других, не зацикливался на чем-то одном и в том случае, если его в чем-то убеждали, мог отказаться от каких-то непринципиальных для себя вещей.
Когда на пустой сцене в мхатовском «Иванове» появлялся на фоне старого особняка Иванов, все внимание сосредотачивалось на артисте. Сценография Боровского занималась «приращением смыслов». Постепенно – и это не выдумка, реальность – актеры «Таганки» стали прислушиваться к мнению Боровского едва ли не больше, чем к мнению Любимова.
Боровский всегда тонко чувствовал, что артист делает верно, а что неверно. Где врет, где не врет. Куда его надо поставить на сцене, чтобы ему было легче. Говорил об этом на ухо режиссеру. Он исходил из того, что в театре работают и притворяются люди, живущие нынешней жизнью. Это одно из тех искусств, которые нельзя оценить вообще, а только в тот момент, когда оно происходит.
Основательно работать с Ефремовым Давид начал довольно поздно. «Иванов» стал их первой совместной работой. Ефремов, надо сказать, как только его назначили главным режиссером во МХАТ, позвонил Боровскому, договорился о встрече и предложил сделать вместе «Варваров». Олег Николаевич рассказал Давиду, что он уже предварительно продумал обстановку, внешнюю среду, организацию пространства, словом, все практически, что относится к сценографии спектакля, и предложил ему сделать макет. Через несколько дней Боровский отказался от этого предложения. Мотив отказа простой: если все у вас придумано, то художник вам не нужен.
Потом возник «Иванов». Ефремов позвонил Боровскому. Они поговорили. «Внутри, – рассказывал Давид, – я понимал, что не буду это делать. Но сразу отказываться, да еще по телефону, не стал. Это вообще довольно непростая вещь, отказываться от предложения, тем более – ефремовского».
В разговоре с Анатолием Смелянским, состоявшемся летом 2005 года, Боровский назвал основную причину того, что «внутри» для себя он уже «понимал». Причина эта – увиденный в 1971 году в Праге, куда Давид с группой советских художников приехал на знаменитую Квадриеннале и получил золотые медали за «А зори здесь тихие…» и «Час пик», спектакль «Иванов», поставленный Отомаром Крейчей. «Забыть это невозможно, – вспоминал Боровский. – Это гениальное театральное сочинение было по театральному языку потрясающе. И это было так сильно, что возвращаться к этой пьесе… Ну, я просто не мог».
Давид был поражен тем, что он впервые увидел «полифонию, так называемую театральную». «Все время, – рассказывал Боровский Смелянскому (ни Анатолий Миронович, ни Олег Николаевич не видели этого спектакля Крейчи), сцена забегала вперед пьесы, не только я, но все мы открыв рот смотрели на это опережающее действо. Это потрясающе было. На маленькой сцене в тесном, забитом мебелью пространстве (пройти было невозможно), сделанном Йожефом
