Нестор Котляревский - Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения

Такая высота исключает, конечно, всякую глубокую сердечную тревогу. Тревога вызывается близостью к жизни, а где близость заменяется созерцанием на расстоянии, там дана уже полная возможность успокоения:

Так смертный надменный, земным недовольныйИз темного мира, из сени юдольнойСтремится всей бурей ума своегоДопрашивать небо о тайнах его;Но, в полете измучив мятежные крылья,Упадает воитель во прах от бессилья.Стихло дум его волненье.Впало сердце в умиленье —И его смиренный путьСветом райским золотится,Небо сходит и ложитсяВ успокоенную грудь.

Бенедиктов был, несомненно, такой «умиленный» пред красотой и «успокоенный» поэт, который только во внешнюю отделку своего стиха, в его ритм и метафоры вносил большую смелость и новизну.

Отделкой стиха блистала и довольно популярная тогда графиня Ростопчина – друг юности Лермонтова. Ее стихи были благосклонно встречены даже строгой критикой, и они заслуживали этого признания своей простотой и искренностью. Позднее, к концу 40-х годов и в начале 50-х, поэтесса увлеклась политикой, в которой, конечно, не могла разобраться, и песня ее утратила тот наивный характер, который составлял главную ее ценность.

Наивна была лирика Ростопчиной в том смысле, что она без претензий, откровенно отражала мечты и грезы идеалистически настроенной женский души.

Это был не первый пример, когда русская женщина выступала в литературе, но среди редких образцов женского поэтического творчества это был образец самый удачный. Поэтесса была очень образованной женщиной, прошла хорошую литературную школу и, несомненно, владела стихом. Недостатком могла показаться лишь известная узость ее поэтического кругозора, но именно эта узость и сохраняла за песнью Ростопчиной ее оригинальность и ее несложную искренность.

В ранней молодости, как видно из признаний в «Дневнике девушки» – в этом очень удачном образце русского психологического романа старого типа, – Ростопчина, конечно, не избегла романтических искушений: она увлекалась Байроном, певцами мировой скорби, но их искушению не поддалась настолько, чтобы начать подражать им: скорбь и тревога этих мрачных душ была ей чужда, и она очень определенно высказала свое осуждение поколению Вертеров и Чайльд-Гарольдов. Она писала:

Мне жалко вас, скучающих и бледных,Земли непрошенных, взыскательных гостей,Богатых опытом, а радостями бедных,Живущих наобум, без жизни, без страстей…Вы смотрите надменно, без участья,На братьев, свыкшихся с их долею земной;Вы наслажденьями пресытились – а счастья,Слепцы! не поняли холодною душой!Вам в тягость жизнь… вы небом недовольныНа вас сам Бог не угодил!Бессильные! в других вам видеть больноБогатство воли, чувств и сил!

Быть может, это стихотворение и было продиктовано раздражением на события знаменательного 1848 года, но и раньше в сердце Ростопчиной для всякого недовольства жизнью было мало места – уже в силу религиозного склада ее души. Эта религиозность подсказала ей много искренних песен, и в числе их несколько красивых гимнов в честь Святой Девы Марии. Конечно, про Ростопчину нельзя было сказать, как она говорила про одну свою знакомую:

Ты Серафим святого рая,Под ликом дольного жильца!

Графиня была во многих смыслах истинно «дольним жильцом» со всеми великосветскими привычками, симпатиями, взглядами и страстями, но надо признать, что особого ущерба эти классовые тенденции ее вдохновению не принесли. Часто и красиво она описывала балы, за излишнее пристрастие к которым ее упрекал еще Белинский; любила она комфорт и в поэзии. Но помыслы ее летели все-таки за пределы светского круга и витали над этой дольней сферой. Она нередко жаловалась на свое одиночество среди светской толпы, и кажется, судя по некоторым ее стихам, что одной из причин такого одиночества было ее выступление в роли «сочинительницы», как тогда говорили.

Надо отдать графине Ростопчиной справедливость: она не была слепо влюблена в свое сочинительство, и нанизывая с большой охотой рифмованные строки, она, радуясь похвале, все-таки боялась ответственности. «Я нахожу», – писала она, —

Вы превозносите во мне то дарованье,Которого печать случайно я ношу.Нет! Не горит во мне святое вдохновенье,Ни гений, ни талант в удел мне не даны,Не избрало меня в поэты ПровиденьеИ лавры вечные не мне обречены:Нет, сильно чувствуя, я просто выражаюТо думы, то мечты, то горести свои;Я в искренних словах пыл сердца изливаю,Бумаге предаю всю исповедь души.Нет! Песней выспренных вы от меня не ждите,Луча поэзии во мне вы не ищите,Я женщина… и женскою душойМогу возвыситься любовию одной…Я славы не ищу – и даже не желаю,Пишу не для нее…

Хоть с большим преувеличением, но Ростопчина в этих стихах сказала правду: она была больше женщиной, чем поэтессой, в том смысле, что поэтическое воссоздание чисто женской психики было ей дороже, чем всякие иные поэтические горизонты. Ее лучшие песни были все-таки песни любовные со всеми оттенками девической и женской грусти вообще, с большой примесью мечтательности, томности, скорби о пережитых сердечных бурях и грозах, о «бесчарной» молодости и с нескрываемым интересом и любовью к единоборству с искусителем и соблазнителем, поджидающим свою жертву на балу или в гостиной.

Раба ты, женщина, когда сама полюбишь,И царствуешь, когда любима ты! —

говорила графиня, и в большинстве ее любовных стихов очень грациозно развивался этот красивый афоризм (как, например, в знаменитом романсе «Когда б он знал, что пламенной душою»). Иногда поэтессе казалось, что она простилась с своими мечтаниями, что она примирилась с неизбежным разладом мечты и действительности, что для нее прошла пора побед и тщеславия и одна только мысль, спокойная и грустная, осталась ей в утешение. Но ни на какой мысли эта мечтательница не могла успокоиться; ее всегда привлекало томительно сладкое, неопределенное и грустное, что составляет прелесть воспоминания и надежды.

Графине Ростопчиной пришлось однажды заговорить о том, «как должны писать женщины», и в той характеристике женского творчества, которую она дала, кроется, несомненно, личное признание и оценка собственного вдохновения. «Я люблю», – писала Ростопчина, —

чтоб лучших снов своихПевица робкая вполне не выдавала,Чтоб имя призрака ее невольных грез,Чтоб повесть милую любви и сладких слезОна, стыдливая, таила и скрывала;Чтоб только изредка и в проблесках онаУмела намекать о чувствах слишком нежных…Чтобы туманная догадок пеленаВсегда над ропотом сомнений безнадежных,Всегда над песнею надежды золотойВилась таинственно; чтоб эхо страсти томнойЗвучало трепетно под ризой мысли скромной,Чтоб сердца жар и блеск подернут был золой,Как лавою вулкан, чтоб глубью необъятнойЕе заветная казалась нам мечта,И как для ней самой, для нас была свята;Чтоб речь не полная улыбкою понятнойСлезою теплою дополнена была;Чтоб внутренний порыв был скован выраженьем,Чтобы приличие боролось с увлеченьем,И слово каждое чтоб мудрость стерегла.Да! женская душа должна в тени светиться,Как в урне мраморной лампадки скрытой луч,Как в сумерки луна сквозь оболочку туч,И, согревая жизнь, незримая, теплиться.

Если таков был взгляд поэтессы на свое творчество (а стихи Ростопчиной написаны почти все по этому рецепту, за исключением тех, к которым примешана политика), то ожидать, что в этом творчестве прорвется сильная страсть или буря чувств и мысли – напрасно.