Нестор Котляревский - Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения

Поставленная рядом с песнью Лермонтова лирика Губера могла казаться ей родственной, но при более тщательном анализе основных ее мотивов она обнаруживала свое резкое несогласие с лермонтовским настроением. Как бы Лермонтов ни тяготился душевной тревогой – она бодрила его и окрыляла как поэта; Губера эта тревога страшила и истомляла, и лучшие его стихи те, в которых этой тревоги совсем незаметно.

VI

Гораздо большей известностью, чем все только что поименованные лирики, пользовался в 30-х годах Бенедиктов. Он имел широкий круг почитателей, которые ставили его выше Лермонтова и удивлялись в его стихах обилию «мыслей». Но мыслью лирика Бенедиктова блистала менее, чем какими-либо другими своими качествами. Бенедиктов был искусный стихотворец-пиротехник, который ценил в стихе более всего внешний блеск рифм и размера. В погоне за этим блеском Бенедиктов на свой страх создавал новые слова и новые обороты речи, и часто та искра поэзии, которая в его душе горела, гасла под риторикой вычурных сравнений и слов.

Не должно, впрочем, к этому недостатку в стихотворениях Бенедиктова относиться так строго, как к нему отнесся в свое время Белинский, который в увлечении читателя Бенедиктовым видел прямое доказательство мало развитого эстетического вкуса. Как-никак Бенедиктов из всех наших лириков тех годов был самым красивым и сильным выразителем патетического подъема души. Он хотел настроить читателя возвышенно и пробудить в его душе величавое чувство почтения к святому таинству вдохновения. Приблизить читателя к этой тайне поэт пытался, однако, не размышлением, глубоким и строгим, не пробуждением истинного чувства, а способом более внешним: он словами и образами хотел наглядно изобразить красоту, разлитую в природе и в жизни человека. По его мнению, достойное описание этой красоты должно было заменить ее истолкование, и человек в простом созерцании красоты мог уловить ее сущность. Идя этой дорогой, Бенедиктов избегал несложных интимных тем и подстерегал и наблюдал человека всегда в те минуты, когда он чем-нибудь восхищался.

Предметом его собственного восхищения в большинстве случаев была природа с ее неисчислимыми величественными красотами и тайнами. Бенедиктов любил описывать небеса, горы и моря, причем всеми этими разнообразными картинами он иллюстрировал, в сущности, очень однообразное личное настроение восторга. Чтобы передать это настроение читателю, поэт нагромождал сравнения на сравнения, придумывал эпитеты громкие и цветистые и стремился придать своему стиху особенную плавность и звонкость. Что в погоне за такими эффектами он впадал часто в вычурность и риторику, это – верно, но нередко картина получалась очень колоритная и эпитет был нов и образен. Читателю передавалась та восторженность, которая ни на мгновение не изменяла поэту. Такая восторженность исключала даже попытку пытливой мысли проникнуть в тайну величественного явления:

Повсюду прелести, повсюду блещут краски!Для всех природы длань исполнена даров.Зачем же к красоте бесчувственно-суровТы жаждешь тайн ее неистовой огласки?Смотри на дивную, пей девственные ласки:Но целомудренно храни ее покров!Насильственно не рви божественных узлов,Не мысли отпахнуть застенчивой повязки!Доступен ли тебе ее гиероглиф?Небесные лучи волшебно преломив,Раскрыла ли его обманчивая призма?Есть сердце у тебя: пади, благоговей!И бойся исказить догадкою твоейЗапретные красы святого мистицизма!

Наряду с природой предметом благоговейного поклонения поэта была и женщина, воспетая им в стихах, которые современникам казались слишком страстными. Но именно страсти в этих любовных стихах Бенедиктова не было, а было лишь любование эффектами красивой женской внешности. Интимного, глубокого чувства поэт не умел выразить, но пленить картиной красивой женской позы, красивого женского тела он умел. И он опять восторгался и придумывал эпитеты и сравнения. И такой восторг был, кажется, ему дороже самой любви, так как любовь, как он выражался, была лишь «капля яду на остром жале красоты» («К М-ру»).

Глубоких, запутанных и тревожных, этических или философских тем Бенедиктов касался редко и никакого своеобразного освещения им не дал. Патриотические, религиозные и исторические темы мелькают на страницах его лирических стихотворений, но опять лишь в форме красивых сравнений и картинок – патетичных, но без всякой тревоги.

Между певцом и миром нет тесной связи: певец так высоко поставлен над всем твореньем, что только с самим собою во всем мире он может и должен считаться:

Бездомный скиталец – пустынный певец —Один, с непогодою в споре,Он реет над бездной, певучий пловецБезъякорный в жизненном море;Все вдаль его манит неведомый свет;Он к берегу рвется, а берега нет,Он странен; исполнен несбыточных дум,Бывает он весел – ошибкой;Он к людям на праздник приходит – угрюм.К гробам их подходит – с улыбкой;Всеобщий кумир их ему не кумир —Недаром безумцем зовет его мир!Он ищет печалей – и всюду найдет;Он вызовет, вымыслит муки,Взлелеет их в сердце, а там перельетВ волшебные, стройные звуки,И сам же, обманутый ложью своей,Безумно ей верит и плачет над ней.Мир черный бранит он и громы со струнСрывает карающей дланью:Мир ловит безвредно сей пышный перун,Доволен прекрасною бранью;Ему для забавы кидает певецПотешные планы на мрамор сердец!..Врагов он находит, – но это рабы,Завистников рой беспокойных;Для жарких объятий кровавой борьбыВрагов ему нету достойных:Один, разрушитель всех собственных благ,Он сам себе в мире достойнейший враг!

Такая высота исключает, конечно, всякую глубокую сердечную тревогу. Тревога вызывается близостью к жизни, а где близость заменяется созерцанием на расстоянии, там дана уже полная возможность успокоения:

Так смертный надменный, земным недовольныйИз темного мира, из сени юдольнойСтремится всей бурей ума своегоДопрашивать небо о тайнах его;Но, в полете измучив мятежные крылья,Упадает воитель во прах от бессилья.Стихло дум его волненье.Впало сердце в умиленье —И его смиренный путьСветом райским золотится,Небо сходит и ложитсяВ успокоенную грудь.

Бенедиктов был, несомненно, такой «умиленный» пред красотой и «успокоенный» поэт, который только во внешнюю отделку своего стиха, в его ритм и метафоры вносил большую смелость и новизну.