Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
Годовой промежуток времени между веснами 1889 и 1890 гг. был для меня «иома арихта», длинным трудовым днем, наполненным работою по истории хасидизма. По мере того, как я углублялся в религиозные движения конца XVIII в., горизонт все более расширялся и в голове вырастал новый грандиозный план: систематическое собирание материалов для истории евреев в Польше и России и создание для этой цели особой организации, Исторического общества. Архивные открытия, сделанные моим братом Вольфом, который нашел в Мстиславле пару старинных Пинкосов общины, навели меня на мысль о собирании Пинкосов во всех общинах. В библиотеке моего деда нашелся Пинкос Мстиславского кагала XVII и XVIII вв., и его содержание открыло мне очень многое в былом строе еврейского самоуправления. Помню, как в светлые мартовские дни я сидел с братом над этими реликвиями прошлого и как мы рисовали себе обширный план собирания таких актов и систематического издания их. Но то была музыка будущего; пока же предстояло осуществить ближайшую задачу: историю хасидизма. В мае я писал второй цикл статей под заглавием «Возникновение хасидизма». Из хаоса хасидской письменности и из актов партийной полемики я извлекал крупицы исторической правды и мог рисовать более или менее ясные образы Бера Межеричера{245}, Яков-Иосифа Когена{246} и других апостолов, а также реставрировать их учения. Один из этих образов, апостола Яков-Иосифа, так увлек известного украинского писателя Д. Мордовцева{247}, что он включил его в свою повесть из времен гайдамачины «Между молотом и наковальней», которая в следующем году печаталась в «Восходе», причем цитировал описания из моей истории хасидизма.
Запомнился мне один курьезный случай из тех дней. В один майский день к воротам нашего дома подкатила коляска, из которой вышел древний старец монашеского вида. Поддерживаемый кучером-монахом, он вошел в калитку и поднялся по крыльцу, ведущему через стеклянную веранду в мой кабинет. То был настоятель того загородного Пустынского монастыря, гнезда православных миссионеров, о котором я рассказал в описании моих детских лет. По-видимому, монахи узнали через услужливых мстиславцев, что в городе живет еврейский отступник, пишущий русские книги и не соблюдающий еврейских религиозных законов, и миссионеры почуяли добычу. На меня двинули тяжелую артиллерию, самого настоятеля, сухого старичка, тип «живых мощей», который, видимо, очень редко выезжал за стены монастыря. Усевшись в кабинете, он заявил, что хочет побеседовать со мною, как просвещенным евреем, о религиозных вопросах, и при этом вручил мне какую-то книжку миссионерского содержания о почитании святых икон. Я предупредил его, что отношусь ко всем религиям как исследователь, а не как участник, и сейчас занят изучением одного религиозного движения, хасидизма, не будучи его последователем. На мое указание, что отрицающий еврейскую догматику менее всего способен признавать христианскую, в частности догмат Троицы, старичок быстро ответил заученным тоном миссионера: «Как свет и тепло исходят от солнца, не переставая составлять с ним одно целое, так Сын Божий и Святой Дух составляют с Богом Отцом единое в трех лицах». Я сказал настоятелю, что все это мне известно, что книжка об иконопочитании меня не интересует и что в связи с моей работой меня могут интересовать только книги о сектантских движениях в русской церкви. Старик обещал прислать мне многотомную «Историю русской церкви» митрополита Макария и всякие другие книги из монастырской библиотеки. Некоторые книги он потом прислал, но больше ко мне не являлся, очевидно убедившись, что я плохой объект для миссионерской ловли.
После короткого перерыва, я в августе 1889 г. возобновил работу по истории хасидизма. Теперь я разрабатывал самую большую и трудную ее часть, названную в серии моих очерков «Историей хасидского раскола». В моих дневниках того времени нахожу такие записи: «Творил в уме нечто цельное и органическое из мелких атомов». «Все еще погружен в изучение и разбор источников, в собирание мелких песчинок для большой и правильной постройки. Работа трудная, но приятная, увлекательная». С конца лета 1889-го до середины весны 1890 г. я с необыкновенным увлечением писал большие главы «Истории хасидского раскола», печатавшиеся потом в «Восходе» в течение двух лет (1890–1891). Никогда еще не ощущал я в такой степени и муки и радости творчества, как в эти долгие месяцы труда в моем провинциальном уединении. Некогда было предаваться ни личной тоске, ни мировой скорби. «Я перестал терзаться проклятыми вопросами: я нашел забвение в труде. Вся моя религия, философия, поэзия сосредоточены в этом труде» (запись 10 сентября 1889). В моей новогодней записи (1890) значится: «Планы мои связаны главным образом с еврейской историей. О них думаю и буду думать». Порывы в общую литературу, к универсальным темам улеглись. В национальном я нашел универсальное.
Лишь изредка отрывался я от «Хасидизма» ради писания критических статей. Одна такая статья («Прежде и теперь», по поводу книги М. Моргулиса. «Восход», 1890, кн. 1–2) напомнила мне о былых литературных боях. Я рецензировал собрание статей Моргулиса «Вопросы еврейской жизни», где была перепечатана также его полемическая статья 1884 г. под заглавием «Самоосвобождение и самоотречение», направленная против моей «Самоэмансипации». Большая часть статей сборника, писанная еще в эпоху реформ, дала мне повод для характеристики реакционного курса правительства Александра III путем сопоставления «прежде и теперь». Цензура конфисковала уже отпечатанную книжку журнала и выбросила из моей критики те страницы, где говорилось, как в эпоху реформ евреев гнали в русскую школу, а ныне их гонят из этой школы. Полемике же Моргулиса против меня я посвятил заключительные страницы моей статьи, причем был вынужден говорить о себе в третьем лице, чтобы не выдать псевдонима Критикус. Тут можно было заметить, как далеко ушел я за шесть лет
