Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
Уездные начальники истолковали циркуляр в том смысле, что им передана опека над евреями, с которыми они могут расправляться по усмотрению под предлогом «неуважения евреев к русским властям». В Мстиславле нашлось двое господ, которые решили дать урок евреям. Предводитель дворянства князь Мещерский пригласил к себе именитых представителей еврейской общины и в присутствии исправника и товарища прокурора прочел им губернаторский циркуляр с своими толкованиями. Обругав в своей речи евреев, обвинив их сплошь в обходе законов и в неуважении к носителям власти, он потребовал от еврейских депутатов, чтобы они искоренили в своей среде эти пороки, ибо в противном случае власти будут подвергать самих представителей общины «позорным наказаниям». К этой угрозе наглый товарищ прокурора прибавил свое объяснение: «попросту будем драть на площади», и тут же указал мимикой, как это будут делать. Ошеломленные депутаты, не понимая даже, в чем их обвиняют, растерялись и не нашлись что отвечать.
Это было в пятницу утром, 22 июня. Под вечер, уже при наступлении субботы, когда собравшиеся в синагогах взволнованно обсуждали создавшееся положение, ко мне явился один из более молодых депутатов и с возмущением рассказал о случившемся. Я заявил, что депутаты, не нашедшие утром достойных слов для отпора оскорбителю, должны сейчас же идти к нему и потребовать объяснения, причем я вызвался идти с ними. С трудом собрав нескольких депутатов, я отправился с ними на квартиру Мещерского; но его там не оказалось: он будто бы уехал в свое имение. В городе усиливалось волнение: гордые возмущались, трусливые трепетали. Я решил поднять протест в прессе: послал в «Восход» описание инцидента с просьбою напечатать его анонимно в ближайшем нумере «Хроники» и мои комментарии поместить в виде редакционной статьи, Редактировавший тогда «Хронику» д-р Грузенберг исполнил мою просьбу наилучшим образом: напечатал мое сообщение и составил сильную передовую статью о воцарившемся в провинции административном произволе. Из «Восхода» моя корреспонденция была перепечатана во многих русских газетах, даже в юдофобском «Новом времени», и затем проникла в заграничную печать как иллюстрация к прочим сообщениям об ужасном положении евреев в России... Эта история еще будет иметь свое продолжение,
Через неделю после описанного случая я уехал в Киев. Главная цель моя была вновь посоветоваться с доктором Мандельштамом о состоянии моих глаз, но меня манила и другая цель: отдохнуть пару недель в пригородной дачной местности Боярке, в доме Шалом-Алейхема, который уже давно приглашал меня погостить у него. Поездка из Мстиславля в Киев в летнее время сама по себе была очень интересна: сто верст на лошадях с остановками в Кричеве, Черикове и Пропойске, затем двое суток езды на пароходах по Сожу и Днепру, от Пропойска через Гомель до Киева. В Киеве встретил меня на пароходной пристани Шалом-Алейхем, которого мы тогда называли просто Рабиновичем или Соломоном Наумовичем, и отвез к себе на дачу в Боярке.
С деловой частью поездки я быстро справился. Пара визитов у Мандельштама убедила его в верности его прежнего диагноза об астигматическом происхождении моих глазных болей. Он прописал мне специальные комбинированные очки вместо прежних двух пар и велел заказать их в Берлине. Эти очки, вскоре замененные в Петербурге более подходящими стеклами, оказались спасительными для моих глаз. Постепенно боли при чтении исчезли, и с осени 1890 г. мой глазной недуг, промучивши меня пять лет, оставил меня. Эти пятилетние страдания не были ли бы избегнуты при большем внимании эскулапов?.. Во всяком случае, я считаю доктора Мандельштама спасителем моего зрения. Впоследствии я очень сожалел, что расстояние и партийные разногласия разъединили меня с этим прекрасным человеком. С 1890 г. мы, кажется, более не встречались. Мандельштам с появлением Герцля{249} ушел в политический сионизм и играл большую роль на базельских конгрессах, а затем в организации территориалистов; я же занимался «голусной» работой, которую он считал бесплодной.
Две недели отдыхал я в Боярке, в получасе езды от Киева, в большой вилле, снятой на лето Шалом-Алейхемом. Тут я впервые познакомился с этим двуликим человеком, в котором одно лицо, писательское, было подлинное, а другое, лицо биржевого игрока, было маскою, которую ему кто-то напялил. С одной стороны, он весь горел жаждою творчества, строил широкие литературные планы и страстно тянулся к той литературной славе, которая слишком поздно улыбнулась ему; с другой стороны, он втянулся в биржевые операции е целью увеличить свой капитал ради осуществления тех же литературных планов и должен был «держать фасон», жить с показною роскошью (его квартира на Елизаветинской улице в Киеве была бы под стать крупному банкиру) и вращаться в кругах, ничего общего с литературою не имеющих. В тот момент, когда я у него гостил, начался уже кризис в его делах, приведший скоро к банкротству. Мне Рабинович только намекал в разговорах на этот кризис, кое о чем я сам догадывался, видя его иногда по возвращении из города на дачу в припадках мигрени, с мокрым полотенцем на голове.
Помню наши долгие прогулки по Боярскому лесу, куда прямо вела калитка из его дачи. Говорит без умолку, с присущим ему юмором (разговоры велись, как и наша прежняя переписка, на русском языке, которым он владел в совершенстве), и вдруг останавливается среди колоннады сосен и восклицает: «Смотрите! Эти тропинки в лесу тянутся на десятки верст, до Фастова, до Умани, ибо лес охватывает несколько уездов Киевской губернии». И я всматривался в таинственные извивы огромного леса, и рисовались мне отряды гайдамаков, некогда скрывавшихся здесь, готовясь напасть на близкое еврейское местечко, вырезать или ограбить там часть населения и снова скрыться в лесной чаще... Мы много говорили о нашей литературе и писателях, и я заметил, что для моего собеседника образцом народного писателя был Абрамович-Менделе, которого он перед этим посетил в Одессе и назвал «дедушкой» народной литературы. Щалом-Алейхем тогда еще не нашел своего пути юмориста и носился с планами больших романов. Его угнетала мысль, что с потерею своего капитала он лишится возможности издавать сборник «Фолкс-библиотек» и свои собственные произведения. Он боялся, что друзья от него отвернутся после его поражения на таком «нелитературном» поприще, как биржевые операции.
Однажды вечером мы сидели на веранде его дачи и беседовали о предстоящих каждому из нас скитаниях в связи с личными и общественными переменами. Вдруг Щалом-Алейхем встает и говорит: «Семен Маркович, дадим друг другу слово,
