Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
В одной моей записи нахожу такие слова: «Меня постоянно гнетет сознание, что на мою долю выпало жить в эпоху самой ужасной реакции, которой конца не видать. Попрание всех идеальных стремлений, господство грубой силы, царство солдата и полиции, преследование мысли, угнетение совести... Приближается годовщина величайшего исторического события (французской революции), а пол-Европы встретит ее с презрением и со штыками наготове». В канун юбилейного 1889 г. меня охватила эта тоска по эпохе буйных стремлений, по эре эмансипации. Захотелось осуществить давнее намерение и написать очерк об эмансипации евреев во время великой революции. Для этого мне понадобились источники, которые можно достать только в Петербурге. Так как мне и без того нужно было ехать туда для собирания рукописных материалов по истории хасидского раскола, я решил провести там два зимних месяца.
В конце декабря 1888 г. я уже очутился на своей временной квартире у родных на Литейном проспекте и оттуда регулярно совершал пешком хождение в библиотеки и в редакцию «Восхода». Тут у Ландау вновь возникла мысль о моем возвращении в Петербург на постоянное жительство, так как он намеревался возложить на меня всю редакционную работу в ежемесячнике. Он решил идти прямым путем и возбудил ходатайство перед петербургским градоначальником о разрешении мне жительства в качестве незаменимого сотрудника «Восхода». Грессер продержал прошение Ландау целый месяц и затем прислал отказ, очевидно не заботясь о преуспеянии оппозиционного еврейского журнала, который часто выражал негодование и по поводу полицейских гонений на евреев в столице. Эта неудача меня мало огорчила. В то время меня не тянуло в Петербург; мне хотелось только собрать как можно больше материалов и затем обрабатывать их в Мстиславском уединении, ближе к природе и к семье.
В январе 1889 г. я написал большой очерк «Великая французская революция и евреи», который вскоре печатался в нескольких книгах «Восхода» (№ 4–7) под псевдонимом С. Мстиславский. Ландау выбросил в заголовке слово «Великая», чтобы не возбудить подозрения цензора, что автор желает прославить деяния революции. Из тех же соображений пришлось кое-что зачеркнуть и в тексте, и тем не менее революционный пафос сквозил во всем изложении, в обширных цитатах из речей ораторов Национального собрания и Парижской Коммуны, выступавших в защиту еврейской эмансипации. Под исторической оболочкой удалось провести много политической контрабанды. Этот этюд был только случайным эпизодом в моем плане работ: написать его я считал своим общественным долгом. Как только я исполнил этот долг, я обратился к своим исследованиям по истории хасидизма.
Предстояло закончить сбор материалов для наименее исследованной части этой истории: деяний апостолов хасидизма, преемников Бешта, и развития последовавшего затем религиозного раскола. Я много работал в богатом книгохранилище купца Л. Фридлянда{242} на Васильевском острове, где и нашел коллекцию рукописных документов для истории хасидского раскола. Ввел меня туда библиограф Самуил Винер{243}, человек с пергаментным лицом и сам живой пергамент с начертаниями заглавий всех старопечатных еврейских книг. Он-то и уговорил богатого петербургского купца, который не мог утешиться после смерти своей жены, соорудить ей памятник в виде книгохранилища, куда вошли бы все когда-либо напечатанные книги на еврейском языке, а также манускрипты. Вдовец закупал через Винера целые библиотеки и коллекции рукописей, а затем по его же совету завещал все это собрание книг Российский Академии наук, для помещении в восточном ее отделении, Азиатском музее, при условии назначения Винера библиотекарем. Провинциальный библиограф получил на этом основании право жительства в Петербурге впредь до окончания подробного каталога поступившей в Академию «Библиотеки Фридляндиана». Винер растянул составление этого каталога («Когелет Моше») на тридцать лет, в течение которых была опубликована в выпусках лишь меньшая его половина, так что временное право жительства превратилось в бессрочное. Так, из-за закона о черте оседлости не был закончен этот монументальный каталог еврейской письменности всех веков.
В то время, о котором я рассказываю, библиотека находилась еще в квартире Фридлянда; там я с помощью Винера разыскал нужные мне рукописи и с жаром копировал их. Главный манускрипт, сборник антихасидских документов «Зимрат ам гаарец», дал мне первый ключ к истории раскола. Но мне еще недоставало другого, более старого собрания актов: антихасидских воззваний, опубликованных в 1772 г. и уничтоженных хасидами («Земир арицим»). Путем объявлений в еврейских газетах я разыскивал этот драгоценный источник и наконец нашел отклик: в газете «Гаиом» появилось письмо из Парижа, где один библиограф сообщал, что рукописная копия погибшей книги хранилась там в коллекции баронов Гинцбургов, которая потом была перевезена в Петербург. Я обратился к ученому барону Давиду Гинцбургу{244}, и он долго искал рукопись в своем архиве, но не мог найти. Целый месяц томился я в Питере в ожидании этого важнейшего первоисточника, без которого мне пришлось бы остановить всю работу. Наконец настал радостный день: рукопись нашлась. Помню два солнечных дня в конце февраля в роскошном кабинете дома Гинцбурга на Конногвардейском бульваре. Я лихорадочно переписывал драгоценные акты, и в уме вырастал грандиозный архитектурный план истории хасидизма. Я изведал всю глубину наслаждения, которое может дать научное творчество. Собранные в Петербурге материалы открыли мне новые пути в моем исследовании, и я поспешил с этой добычей в свое тихое гнездо, в Мстиславль, куда вернулся к началу марта 1889 г.
Перед отъездом из Петербурга я напечатал в «Недельной хронике Восхода» (1889, № 6, под инициалом Д.) заметку «Граф Л. Н. Толстой и евреи». Поводом к ней послужили распространившиеся в русской прессе толки о «юдофобстве» Толстого: он будто бы выгнал одного нахального репортера, приехавшего для интервью в Ясную Поляну, и обозвал его «жидом». Я добрался до источника этих слухов и нашел его в одной газетной пародии, где непроницательному читателю трудно было отличить правду от вымысла. Чувство пиетета к великому писателю побудило меня рассеять это недоразумение. В своей заметке я старался доказать цитатами из трактата «В чем моя вера» (из-за цензуры имя запрещенной книги не было названо), что отношение Толстого к еврейству находится на высоком уровне его чисто этического учения. При этом я сослался на его рассказ о том, как он при чтении Евангелия вместе с своим учителем еврейского
