Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
На следующий год Пластов вновь попытался поступить в Училище живописи, но на сей раз даже не успел сдать экзамены – из-за путаницы с почтой документы не пришли в канцелярию вовремя. Второй год он снова проводит в Строгановке и подаёт прошение о переводе из вольнослушателей в штатные ученики – но потом всё же решается испытать судьбу в третий раз. И, как в сказке, удача обращается к нему лицом – правда вот поступает он не на живописное, а на скульптурное отделение. Причём это не трусость перед конкурсом, а сознательное решение Аркадия: «Посидев в Строгановке за скульптурой, я пришёл к мысли, что неплохо было бы её изучить наравне с живописью, чтобы в дальнейшем уже иметь ясное понятие о форме. Сказывалось, конечно, чтение о мастерах Возрождения».
Скульптурное «прошлое» Пластова ярко проявилось в его живописи – например, каждую фигуру «Купания коней» он сразу и рисовал, и будто бы «лепил»: во всяком случае, такое впечатление остаётся у зрителей. Его поразительная мастеровитость – а Пластов даже для сельского жителя был очень уж трудолюбивым и разносторонне одарённым: и дом строил, и мебель сам делал, и экслибрисы для друзей придумывал, – тоже, скорее всего, родом из студенческих лет, когда он обучался работать с самыми разными скульптурными материалами. Одним из московских учителей Аркадия Пластова стал художник Леонид Пастернак, отец знаменитого поэта, а ведущим мастером – Сергей Волнухин, автор проекта памятника первопечатнику Ивану Фёдорову, поставленного в Москве в 1909 году, учитель Анны Голубкиной и Сергея Конёнкова. «Три года был я в училище, кончил головной, фигурный, натурный классы, – вспоминал Пластов в автобиографии. – Обстановка была – лучше не придумать, споры об искусстве, выставках, театрах. На лето уезжал в свою Прислониху, писал этюды, постигал премудрость передачи действительности с большой точностью, до натуралистической сухости. Много рисовал по анатомии. Волнухин, Пастернак, Корин, Ап. Васнецов, Архипов, Степанов – вот мои учителя. О живописи я не услыхал ни одного указания ни от кого. Да и на рисунок у нас, скульпторов, не обращали внимания. Считалось, что скульпторам хороший рисунок ни к чему».
Работы Пластова брали для ученических выставок в Москве и общедоступных в Симбирске (их устраивал Дмитрий Архангельский, высоко ценивший талант своего воспитанника). Тем не менее сам Пластов полагал, что как художник он «формировался очень медленно, почти незаметно, без плана, бестолково. Сейчас даже страшно вспомнить, как много времени пропало зря».
Пластов был совсем ещё молод, когда грянула революция. Февральская поначалу увлекла его, как и многих сверстников, – он «покатался по Москве на грузовике с пулемётами и красным флагом на винтовке», но потом всё же решил уехать в Прислониху. Думал писать этюды, а на деле пришлось ещё и разбираться с бедами неграмотных односельчан – они приходили к Аркадию за помощью, спрашивая, как жить в непонятных никому новых условиях. Да и сам Пластов не очень-то осознавал масштабы свершившихся событий – например, летом 1917 года он собирался поступать в Академию художеств и отправил в Москву письмо с запросом. Ему, разумеется, не ответили. А когда он вернулся в столицу в октябре с желанием продолжить занятия в училище, то попал в буквальном смысле слова на баррикады. «Пробыв несколько дней в грохочущей от стрельбы Москве, я, толком не разобравшись в происходящем, уехал обратно» – писал художник в своей автобиографии.
В Прислонихе, как во многих других русских сёлах, было неспокойно – чуть ли не ежедневные сходки, волнения, бунты в округе. Пришедшие к власти большевики спешно создавали волостные и сельские комитеты бедноты, и секретарём комбеда родной деревни назначили Аркадия Пластова. Теперь про учёбу «на живописца» следовало забыть – надо было сеять, жать, косить, вести привычную крестьянскую жизнь и вместе с этим «отвечать головой» за односельчан. Три года Пластов был секретарём сельсовета, а когда грянул страшный голод, стал ещё и секретарём комиссии по оказанию помощи голодающим. Нагляделся, по собственному признанию, «всего худого и доброго», при этом умудряясь рисовать – до нас чудом дошли сделанные в те страшные годы выразительные автопортреты, портреты братьев и соседа по улице – Ефима Модонова (1917–1920, собрание семьи художника), в котором позже искусствоведы увидят связь с иконописной традицией. Пластов, приняв то, что произошло, и состоявшись в новой России как художник, был тем не менее верен своему дореволюционному прошлому – прежде всего сказанное касается церковной жизни. Он был глубоко верующим человеком и посещал службы в храме даже в те годы, когда это, мягко говоря, не поощрялось.
В начале 1920-х Пластов жил вдвоём с матерью, братья-сёстры разъехались из Прислонихи, а он – остался. Так уж получилось, что на всю жизнь.
Наля
Аркадию Пластову было уже за тридцать, когда он встретил Наташу фон Вик, свою любимую Налю. Точнее, вначале он увидел её фотографию – в доме Александра Александровича Троицкого, своего семинарского друга, а ныне священника. Жена Троицкого, Клавдия Алексеевна, была в прежние времена учительницей 2-й Симбирской женской гимназии Кашкадамовой, преподавала Наташе фон Вик французский язык и служила классной надзирательницей. Фото девушки с двумя косами и красивым серьёзным лицом поразило художника – то, что их любовь началась, по сути, с портрета – пусть и не живописного, а фотографического, – выглядит по-своему символичным. Аркадий стал расспрашивать Троицких о девушке и узнал, что она живёт с родителями в Симбирске, в доме номер 11 по Германовскому переулку. Но не мог же он заявиться к ней просто так, без всякого повода! Пластов попросил Троицкую передать с ним что-то для Натальи, и они придумали: матушка написала письмо и вручила как подарок семье фон Виков курицу – дело было накануне какого-то зимнего праздника. Аркадий отправился в Симбирск, прибыл с бьющимся сердцем по нужному адресу, но Наташи дома не было. Двадцатилетняя красавица проводила дни напролёт в Воскресенском (Германовском) храме,
