Романески - Ален Роб-Грийе
От изумления Жан-Кёр тотчас выпускает девицу из рук и инстинктивно отшатывается назад, точно так, как он поступил бы, доведись ему прикоснуться к раскаленному железу. И вот тогда Мина говорит, чуть растягивая слова, глядя ему пристально в глаза, без тени улыбки:
— Не бойся, у меня нет дурной болезни. Да к тому же это нельзя считать даже поцелуем. Тебя просто несколько раз лизнула в знак благодарности маленькая послушная собачонка.
Замерев на месте, буквально окаменев, ощущая, как его пожирает пламя и в то же время сковывает лед, Жан-Кёр Симон смотрит на девушку вытаращив глаза. Он находится во власти неописуемого страха и в то же время пребывает словно под воздействием какого-то необъяснимого, неописуемого очарования. До войны он хотел стать священником, несмотря на насмешки Коринны; и желание это возникло у него, без сомнения, скорее под влиянием того священного, ошеломляющего, повергающего в оцепенение, безотчетного и не поддающегося объяснению ужаса, испытываемого перед обнаженными женскими половыми органами, как он их себе представлял — и до сих пор представляет, — чем из-за мистического влечения к Богу христиан. К сану священника его подталкивала надежда обрести таким образом надежное убежище, нерушимый покой и блаженство жизни в уединении. И пока он еще не отказался от этой мысли. Само собой разумеется, он так и остался девственником.
Куртка Мины расстегнулась, пока она скользила вдоль тела капрала, так как пуговицы куртки, соприкоснувшись с большими золочеными пуговицами его френча, сами собой выскочили из петель. Дыхание у нее учащенное, прерывистое; ее юные, свежие груди, распирающие блузку из вискозы — тоже «любезно» наполовину расстегнутую предусмотрительной чародейкой, — при каждом вздохе приподнимаются и на мгновение замирают, как будто их обладательница задыхается. Ткань блузки легка, шелковиста, почти прозрачна, можно легко догадаться, что груди девушки, не стянутые корсетом или нижней плотной рубашкой, свободно трепещут и подрагивают. Маленькие острые торчащие соски, окруженные коричневато-розовыми ореолами, очень заметны, ибо они с силой давят на эту мешающую им преграду, словно вот-вот пропорют ее. Незаметно и потихоньку Мина приближается к своему изнемогающему от желания и перепуга стражу, и хрупкое, легкое тельце пленницы при каждом крохотном шажке мягко и плавно вздрагивает и колышется, все, целиком, с головы до пят, словно по нему пробегает волна дрожи. Жан-Кёр теперь понимает, что обманывать себя долее невозможно и что в данной ситуации это он стал дичью, а она — охотником, вернее — хищным зверем, нет, даже не хищным зверем, а самкой змеи, любовницей, пожирающей своего любовника, летучей мышью, жаждущей напиться крови, вампиром. Прямо посредине ее личика, нет, не личика, а мордочки дикой зверюшки с атласной, мягкой, бархатистой кожей, напоминающей кожицу только-только созревшего плода, раздуваются от возбуждения ноздри прелестного носика. Ее пышная шевелюра со спутанными, всклокоченными кудрями вдруг вспыхивает под ослепительным лучом солнца в тот миг, когда она оказывается против света. Волосы у нее вовсе не черные, как сначала подумал капрал Симон: рыжеватые сполохи (словно кто-то приотворил тяжелые врата ада и отблеск адского пламени озарил ее головку) пробегают по всей этой шевелящейся копне. Огромные, все более и более расширяющиеся зрачки плавают в очень темном море радужной оболочки, где вспыхивают золотистые искорки. Рядом с радужной оболочкой левого глаза, на чуть голубоватой поверхности белка отчетливо видна черная точка, иначе говоря, дьявольская отметина, «печать Сатаны».
Чувственный ротик с пухлыми, влажными губками приоткрывается все шире, обнажая маленькие, очень беленькие зубки, ровные и острые.
Создается впечатление, что ротик этот чуть-чуть кривится на сторону, еще больше обнажая зубки с левой стороны (то есть с правой, с точки зрения внимательного и настороженно следящего за ней наблюдателя), словно девушка собирается кого-то укусить, вонзив в плоть жертвы те зубы, что на языке анатомов именуют клыками. Она прищурила глаза, и ее лицо исказила гримаса, свойственная представителям семейства кошачьих (гораздо более ярко выраженная у кошачьих, чем, скажем, у змей или таких насекомых, как богомолы), ноздри раздуваются и трепещут, лоб прорезали морщинки.
Но мимолетное видение, часто появляющееся именно в этом месте, в хаосе переплетений полувыцветших листьев и цветов с полустертыми контурами, как раз напротив сидящего за письменным столом человека, вдруг исчезает, растворяется, тает в который уже раз.
Тем временем, не выпуская из руки своей ручки-самописки (с уже давно не работающим механизмом подзарядки), так и оставшейся висеть над девственно-белым листком бумаги, только что положенным на стол, де Коринт машинально провел кончиками пальцев свободной, левой руки по шее, вернее, по самому ее «основанию», под расстегнутым воротом рубашки. Затем он снова склонился над столом и опустил перо на белый листок, чтобы продолжить нить своего повествования. Он пишет:
«Итак, в „Тетралогии“ не хватает одной сцены, которая могла бы, вполне возможно, стать центральной сценой, а именно, сцены превращения. В глухой чаще густого, дикого леса, где птичка безуспешно пытается предупредить об опасности простодушного, невинного Зигфрида, сей рыцарь без страха и упрека отдается безраздельно, сам того не ведая, во власть фее Моргане, которая вскоре, кстати, вновь появится перед ним в облике волшебника Клингзора. Ибо это именно она, фея Моргана, преградила путь чистосердечному и простоватому герою, создав воображаемую девушку-цветок с тревожащим и волнующим запахом мускуса и мха и выслав ему якобы в качестве дара создание, чьей жертвой уже пали многие бесстрашные, но легкомысленные и легковерные рыцари: Амфортас, Ланселот, Парсифаль… И вот уже дикая роза, не настоящая, а порожденная воображением (то ли плод галлюцинации, то ли образ, пригрезившийся во сне), готовится похитить у юноши его девственность, чтобы потом обречь его на бессилие. Ведь Зигфрид, подвергнутый кастрации в ее снабженной острыми зубами вульве, не сможет подарить ребенка Брунгильде, осужденной на вечную девственность, и таким образом будет окончательно прервана цепь кровосмесительных связей и воспроизводства потомства, зачатого в результате кровосмешения, чтобы предоставить полную свободу действий потомкам Альбериха и его неукротимого, необузданного сына Хагена.
Свободный человек будущего, о котором грезит Хаген, неся свою бессменную вахту над бурными водами Рейна, является полной противоположностью тому знаменитому положительному
