Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
В то же время чем беднее семья, тем чаще она вымирает или же решает вопрос будущего существования целенаправленной женитьбой. Женитьба русского крестьянина — это не про то, как молодой красавец встретил свою красавицу, а как мужчина с лошадью встретил женщину с землей или наоборот. Когда сын из бедной семьи женится правильно, семья получает тот элемент продуктивных сил, которого не хватало, и экономически начинает подниматься вверх. Параллельные движения вверх и вниз создают циклическую мобильность, которая резко сдерживает поляризацию крестьянских хозяйств. Динамика классообразования в сельской России фундаментально отличается результатами от модели XIX века — о чем прекрасно знают крестьяне, но что довольно редко известно образованным горожанам.
Комбинация социальной и экономической динамики действует как мощный механизм единения крестьянских сел. Классовая ненависть вырабатывается не против богатых, но против кулаков, то есть людей, которые получают решающую часть доходов не от крестьянского труда всей семьи, а от эксплуатации в прямом смысле этого слова, то есть с ростовщичества, контроля местной мельницы или пивной и т. д. С другой стороны, крестьяне знают, что очень часто богатство — результат того, что семья много работает. А крестьяне ценят людей, которые много и эффективно работают, к ним идут за советом на разные темы, как экономические, так и другие, и к их взглядам прислушиваются: они натуральные вожаки села.
Моя докторская диссертация покрывала много аспектов сельской жизни и специфической политической экономии крестьянства, но важнейшее, что я сумел показать, — это массовая циклическая мобильность и ее влияние на экономику сельского труда, а через ее посредство — на политическую экономику и политические действия, определившие характер и результаты внутрисельской крестьянской борьбы и единений в России 1920–1927 годов.
Защита диссертации
Когда мои преподаватели спросили, не буду ли я возражать, если Эдвард Карр станет членом комитета по защите моей диссертации, я ответил, что почту это за честь, поскольку он один из крупнейших английских историков России. В какой-то мере они сомневались: «Твой анализ подрывает многое из того, что он сказал про русское крестьянство». На это я ответил: «Бросьте! Он крупный ученый, а я начинающий студент, для него все это неважно».
Моя защита проходила странно. Заседание открыл Карр: «На странице такой-то вы сказали то-то и то-то — объясните». Я ответил: «Я сказал обратное. Страница такая и такая» (в то время я помнил свой текст наизусть). Весь комитет зашуршал страницами, я оказался прав, все замолкли. «А, — говорит Карр, — ну хорошо, возьмем другую тему. Вы сказали так и так». — «Нет, я сказал обратное, страница такая-то и такая-то». — «Давайте посмотрим…» И так продолжалось более часа. Карр задавал вопросы, я показывал, что он неправильно прочел мой текст. Другие молчали. В конечном счете мы обменялись добрым английским «спасибо», и я вышел из комнаты. После около получаса мои супервайзеры вышли ко мне и говорят: «You are referred». В английской системе либо тебя срезают, то есть отказывают в докторском звании, либо объявляют доктором, но есть и третья возможность — когда тебе отдают твою работу, чтобы ее переписал, — это и называется «being referred». На объявление моих супервайзеров я спросил: «Каковы основания? Факты не доказывают моих объяснений?» Они ответили: «Нет. Наоборот, с этим все хорошо. Фактический материал достаточен, даже более чем достаточен, ничего не надо добавлять или менять в этом». Я спрашиваю: «Вы не согласны с анализом?» Они говорят: «Нет, мы не хотим, чтобы ты что-либо менял, все получилось блестяще. Но Карр сказал на заседании, что если бы ты писал так, как говорил на защите, то все было бы прекрасно». Я помолчал, несколько минут продумывая все это, и сказал: «Я переписывать не стану». Они говорят: «Что значит — не станешь переписывать?» Я на это: «Вы только что объявили, что мой анализ принимается вами и что доказательная база вполне достаточна. Если это так, остается проблема языка, а я, как вы знаете, иностранец. И цель докторской работы — анализ и доказательство его. Я вашего решения не могу принять. Вместо этого я ухожу из университета. Обойдусь без доктората. Текст отошлю в издательство. Если захотят, пусть издадут книгу, я больше этим заниматься не буду».
Для меня это был жесткий урок того, что даже британский академический мир — это не рай земной и что амбиции состоявшихся ученых, с которыми начинает соревноваться молодежь, — опасный яд.
Разразился скандал, который продолжался пару недель. Мои супервайзеры заявляли, что я лучший студент моего поколения и их Центра, меня уговаривали «переписать», но я отказывался даже слышать об этом. Я был зол на то, что они меня не защитили — что, на мой взгляд, были обязаны сделать, — просто прогнулись под авторитетом Карра. Я тогда обещал себе, что, если когда-нибудь буду в комитете по диссертациям, у меня такое не пройдет, даже если останусь один против всех. Я и впрямь запомнил эту защиту на всю остальную часть моей академической карьеры.
Я начал собираться, чтобы уехать обратно в Шеффилд. Тогда произошли две неожиданные, но приятные вещи. Во-первых, в Бирмингеме появился мой друг Мишка Рывкин из Америки, где он был профессором Нью-Йоркского городского университета (City University of New York (CUNY)). Он был виленчанином, как и я. Мы дружили в Самарканде, а позже продолжили это в Париже. Он был в Англии случайно и заехал проведать виленского собрата. Мы обрадовались друг другу, поговорили, и он меня спросил: «А что с твоим докторатом?» Я ему: «Я решил не защищаться». — «В чем дело?» Я рассказал, и он ответил: «Знаешь, Теодор, докторат — это как водительские права в США: небольшая честь, но без этого неудобно». Я расхохотался.
