Надежда Дурова - Записки кавалерист-девицы
Ковно. Без дальних приключений пришли мы на границу и расположились квартирами в окрестностях этого местечка. Ведь можно же иногда попасть в убийственное положение совсем неожиданно. Вчера постигло меня самое смешное несчастие: брат и я обедали у ковенского помещика, пана Ст-лы, старинного гостеприимного поляка. Несмотря на свои шестьдесят лет, Ст-ла был еще красивый молодец, из числа тех немногих людей, которые живут долго и состареваются за день только до смерти; он казался не более сорока лет; с ним вместе жили его сестра и племянница, девушка лет осьмнадцати, наружности обыкновенной.
Надобно думать, что мы с братом очень понравились господину Ст-ле, потому что он не щадил ничего, чтоб сделать для нас приятным быть у него. После роскошного стола, всех родов лакомства, кофе, мороженого, одним словом, всего, чем только он мог пресытить нас, вздумалось ему довершить свое угощение изящнейшим из услаждений, как он полагал, пением своей племянницы: zaśpiewaj ze, moja kochana, dla tych walecznych żołnierzow[21].
Бесполезно бедная девица уверяла, что не может петь, что она простудилась, что у нее насморк и болит горло; деспот дядя ничему не внимал и настоятельно требовал, чтоб она сию минуту пела; должно было покориться и запеть перед двумя молодыми уланами: она запела!.. Такого голоса нельзя забыть! Не имею духа ни описывать, ни делать сравнений!.. Девица была права, отбиваясь из всех сил от этого рокового пения…
Услыша первые звуки ее голоса, я почувствовала содрогание во всем теле; желала бы провалиться или быть за сто верст от певицы; но… я была на диване, прямо против нее! И, к несчастию, дух-искуситель заставил меня взглянуть на брата; он не смел поднять глаз и пылал, как зарево. Я не знала, куда деваться, не знала, что делать, чтоб не захохотать; но, видя наконец безуспешность своих усилий, перестала и трудиться над этим… Я, как говорится, померла со смеху…
Певица замолчала. А я!.. Я, сделавшись в глазах ее дураком, безотчетным дураком, искала и не находила, чем извинить этот проклятый смех. К счастию моему, она пела русскую песню; в ней упоминалось что-то о бабочке; а девица, как полька, не умея хорошо выговорить, называла ее бабушкою. Я сложила всю вину на это слово, и все сделали вид, что поверили; но продолжать пение уже не просили более. Заплатя так хорошо за угощение и внимание пана Ст-лы, мы поехали обратно в Вильну, где расположился наш штаб и где мы будем стоять – впредь до повеления.
Эскадрон К*** стоит в имении бискупа князя Г***. Здесь живет сестра его, менее всего в свете похожая на то, что она есть, то есть на княжну Г***.
Вчера я в первый раз увидела нашу молодую майоршу после ее супружества: она сделалась неузнаваема: выросла и потолстела. Смотря на нее, я не верила глазам своим. Как в такое короткое время стать настоящим богатырем Добрынею! Я потому так назвала ее, что К*** в восхищении от ее роста и полноты, говорит всем, кто хочет его слушать: «Моя Сашенька раздобрела!»
Сегодня в полночь, возвращаясь из штаба и проезжая мимо полей, засеянных овсом, увидела я что-то белое, ворочающееся между колосьями; я направила туда свою лошадь, спрашивав «кто тут?». При этом вопросе белый предмет выпрямился и отвечал громко: «Я, ваше благородие! Улан четвертого взвода». – «Что ж ты тут делаешь?» – «Стараюсь, ваше благородие!..» Я приказала ему идти на квартиру и более уж никогда не стараться… Забавный способ избрали эти головорезы откармливать своих лошадей! Заберутся с торбами в овес и обдергивают его всю ночь; это, по их, называется – стараться.
Дня три шел беспрерывный дождь, и сегодня только проглянуло солнце. Я вывела свой взвод на зеленый луг и летала с ним два часа, то есть занималась взводным ученьем: после этого людей отпустила домой, а сама поехала еще гулять; заезжала к В***, видела его diviniti[22], которая теперь в женском платье и удивительно как похожа на кубарь; оттуда возвратилась в свое селение.
Подъезжая к своей квартире, я услышала какое-то хлопанье: наконец слышу голоса, умоляющие о помиловании. Ах, боже! Это у меня наказывают палками! Кто ж это смеет? Я поскакала в галоп, и, когда вскакала на двор, К*** в ту ж минуту велел перестать и пошел ко мне навстречу: «Извини, Александров! я у тебя похозяйничал; твои уланы украли у жида восемнадцать гарнцев водки и спрятали на твоей конюшне в сено. Жида к тебе не допускали, так он приехал ко мне, и вот я все разыскал и наказал; не сердись, брат, нельзя было без этого». – «Как сердиться! Напротив, я вам очень благодарен». Но досада кипела в душе моей. Что за проклятый народ эти уланы! Что за охота быть их начальником, когда перед моими глазами приезжают бить их!..
Вся наша жизнь здесь, на границе, проходит ни в чем: кто курит табак, кто играет в карты, стреляет в цель, объезжает лошадей, прыгают через ров, через барьер; но всего уже смешнее для меня наши вечерние собрания у того или другого офицера. Разумеется, что на этих собраниях дам нет. Несмотря на это, у нас раздается музыка, и мы танцуем одни; танцуем все – старые и молодые, мазурку, кадрили, экосезы; меня это очень забавляет. Какое удовольствие находят они танцевать без дам, особливо совершеннолетние!.. Я всегда танцую за даму.
Мы возвращаемся через Вильну обратно в Россию. Проходят дни за днями единообразно, монотонно; что было сегодня, то будет и завтра. Рассветает: играют генерал-марш, седлают, выводят, садятся, едут… и вот шаг за шагом вперед, к вечеру на квартирах. Ничто не нарушает спокойствия мирных маршей наших; не только что никакое происшествие, но даже ни дождь, ни ветр, ни буря, ничто не хочет разбудить спящего похода нашего! Мы идем, идем, идем, и – пройдем: вот и все тут.
Сегодня утром я обрадовалась… Стыдно бы мне это чувствовать и писать; но, право, обрадовалась, услыша плачевный вопль чей-то близ квартиры майора; по крайней мере, было для чего дать шпоры коню, прискакать, с участием спрашивать, разыскивать; я понеслась в карьер к квартире К*** и, увидя зрелище и смешное, и жалкое вместе, поспешила соскочить с лошади, чтобы остановить эту трагикомедию: майор наказывал улана Бозье (которого товарищи его называют – Бозя); бедняк с первой палки возопил горестно, простирая руки к небу: «О mon Dieu! Mon Dieu!»[23] – «Я тебе дам, каналья, медю, медю!» — говорил К***, стараясь принять сердитый вид, к которому, однако ж, комическое лицо его было несродно; но, впрочем, он в самом деле был раздосадован, и бедному французу досталось бы еще раз десять воскликнуть: «О топ Dieu! Mоп Dieu!» — а г-ну К*** столько же повторить свое: «Я тебе дам медю, медю», если б я не упросила его перестать. «Ну, лентяй, благодари этого офицера, а то бы, вместо трех палок, я дал бы тебе тридцать». – «Что он сделал, майор?» – «Не слушает, братец, никого! унтер-офицер приказал ему вычистить седло, амуницию и приготовиться на вести к полковнику, а он ничего этого не сделал». – «Да понял ли он приказание унтер-офицера?» – «Вот, прекрасно! понял ли! должен понять!..» Бесполезно было бы толковать с К***, я выпросила только, чтобы он отдал бедного Бозье ко мне в взвод, на что он охотно согласился, говоря: «Возьми, возьми, братец, мне до смерти надоел этот немец!»
