Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Затхлая атмосфера маленькой хасидской молельни, в которой я не имел никакой возможности читать «запрещенные» книжки, мне скоро опротивела, и я задумал переселиться в более оживленный центр еврейской жизни, Таким центром считался в Ковне молитвенный дом богача Гирша Несвижского, прихожане которого были более или менее состоятельные и просвещенные в европейском смысле евреи. Благодаря протекции одного из моих дальних родственников мне удалось переселиться в этот молитвенный дом. Здесь я вскоре приобрел товарищей, которые тайно снабжали меня разными «книжечками», которым я посвящал все свободное от занятия Талмудом время. В особенности увлекался я тогда еврейской поэзией, которой заражался и я. Я стал писать стихи на разные темы, подражал многим признанным еврейским поэтам и вскоре серьезно мнил и себя таковым. Товарищи одобряли мои рифмованные строчки и ужасно льстили мне. Этих стихотворений накопилось у меня впоследствии несколько тетрадей, и я уже стал мечтать об издании их отдельной книжкой. Но через несколько лет, уразумев истинных еврейских поэтов, познакомившись с художественными перлами немецкой и русской поэзии, я сознал всю слабость моей музы и без сожаления сжег все ее плоды. Только коротенькое мое стихотворение было напечатано в 1861 году в еврейском журнале-газете «Гакормель», которое, как мне говорили, удостоилось даже перевода на немецкий язык.
Замечу кстати, что многие еврейские поэты довели свое искусство писать стихи на древнееврейском языке до необыкновенной степени совершенства. Несмотря на то что библейский язык давно мертвый, чужд всяким новейшим понятиям и к тому же имеет в своем распоряжении весьма ограниченное число слов, еврейские поэты ухитряются писать на нем философские, лирические, эротические, повествовательные и сатирические стихи, которые у многих отличаются необыкновенной силой, красотою и меткостью. Некоторые поэты до того владеют этим языком, что позволяют себе — и не в ущерб красоте — разные фокусы на нем. Так, не говоря об обязательности для всех стихов одиннадцати слогов в строчке и отсутствия слов, начинающихся двумя согласными буквами, многие стихи бывают в то же время акростихами, и, кроме того, сумма букв (известно, что в еврейском алфавите каждая буква имеет свое численное значение) каждой строчки соответствует сумме года по еврейскому летосчислению, в котором стихотворение написано.
Из всех прихожан молитвенного дома Несвижского самым оригинальным был сам хозяин его. Высокий, здоровый, свежий старик лет шестидесяти, очень богатый, имевший в Ковне несколько каменных домов и солидную торговлю хлебом, Гирш Несвижский часто ночевал в своей молельне, спал одетый на голой скамейке, с той лишь целью, чтобы в течение ночи проводить несколько часов за механическим чтением некоторых религиозных книг. Я говорю — механическим, потому что Несвижский был ом г’оорец, то есть человек земли, необразованный, ничего не смыслящий в Библии и Талмуде, но с грехом пополам понимавший «Мидраш», религиозные сборники, в которых помещены многие легенды из еврейской истории, разные, басни и анекдоты и фантастические сказки о будущей жизни. Несвижский благоговейно перелистывал эти сборники, хотя мало в них понимал, считая, как и все религиозные евреи, что самый процесс чтения религиозных книг угоден Богу и спасителен для души.
Несвижский был далеко не аскетом. Его румяное лицо и цветущий организм свидетельствовали, что дома он позволял себе много лишнего, нов своем молитвенном доме он подвергал себя всем лишениям, которые испытывали мы, лишенные собственного крова бахуры. Единственную роскошь, которую позволял себе этот богатый старик в своей собственной молельне, это то, что он оспаривал у меня скамейку у печки, которая считалась моей привилегиею и которую я должен был уступать ему в ночные его посещения.
Несвижский пользовался неограниченным кредитом среди ковенских евреев, и его собственные кредитки принимались евреями как государственные деньги. Кредитки эти писались на обыкновенных клочках бумаги и снабжены были только подписью Несвижского и его именной печатью, имея ценность от 5 копеек до 5 рублей. Касса Несвижского аккуратно выплачивала по ним наличные деньги без всякой задержки. Впрочем, подобные ассигнации выпускали и другие еврейские богачи, и не только в Ковне, но и во всех городах Северо-Западного края, населенных евреями, так что одно время настоящие кредитные билеты совсем почти исчезли из обращения. Но, как и следовало ожидать, появилось множество фальшивых частных ассигнаций, многие доморощенные банкиры, выпустив массу ассигнаций, прекратили платежи; еврейская голытьба взволновалась; дело дошло до высшей власти, и импровизованные кредитки, ко благу бедного Израиля, были запрещены навсегда.
Между моими благодетелями, кормившими меня по дню в неделю, был один содержатель шинка, попросту — кабака. Я инстинктивно чувствовал отвращение к кабаку. Среди моих многочисленных родственников в Вильне не было ни одного кабатчика, и я считал этот способ существования позорным. Не нравилось мне поэтому и семейство моего благодетеля, да и вся обстановка была очень удручающая: вечная сутолока, да и пища мне отпускалась и скудная, и невкусная. Я давно хотел отказаться от этого «дня», но голод не тетка, а даровому коню в зубы не смотрят.
И вдруг, к моему удивлению, я стал замечать, что за мною начинают ухаживать. Хозяйка заведения присаживалась к столику, на котором мне обыкновенно подавали кушанье, да и само кушанье значительно улучшилось. Хозяйка расспрашивала о моих родителях, об общественном их положении, о родственниках. Я никак не мог догадаться, откуда эта перемена. Но ларчик просто открывался. Оказалось, что меня ловят в женихи к хозяйской дочке, девушке лет пятнадцати-шестнадцати, толкавшейся постоянно у стойки с напитками и закуской, на которую я раньше никакого внимания не обращал, хотя успел заметить, что она очень непривлекательной наружности и грязно одевается. Узнав о моей аристократической родне, мои благодетели не прочь были выдать за меня свою неказистую дочку. Хотя мне тогда не было и полных шестнадцати лет, тем не менее я вошел в матримониальные переговоры, но повел их так дипломатично, что кабатчики сейчас отстали. Я, во-первых, требовал приданого 400 рублей (выше я сам себя не ценил); во-вторых, подарков на 100 рублей и, в-третьих, четыре года приличного содержания, на всем готовом, в доме будущего тестя.
— Как ты о себе много думаешь! — злобно заметила кабатчица и прекратила переговоры.
После этого, понятно, мне пришлось отказаться от продовольствия кабатчиков.
Впрочем, вскоре я совсем покинул Ковно и переехал в маленький заштатный город Мерец на Немане. Решительно не припомню причин, побудивших меня переменить жизнь в оживленном городе Ковне и выбрать такую глушь, как Мерец. Но прежде, чем скажу о жизни в этом последнем городе, хочу описать обряд публичного наказания плетьми
