Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
За границу Иванов поехал с писателем Львом Никулиным, с которым вряд ли он до сей поры был близко знаком. В письме Горькому он назовет его «сопровождающим» (24 августа 1927 г.). Сам Никулин, в отличие от Иванова, оставил довольно подробные воспоминания об их совместной поездке в Берлин и затем во Францию, куда им удалось получить визу, можно сказать, нелегальную. И воспоминания эти порой действительно напоминают отчет сопровождающего, следящего чуть ли не за каждым шагом Иванова. Перечислены все места в Берлине и Париже, куда они ходили: Курфюрстендамм, Цоо-Зоологический сад, «развеселый Монмартр», где «Всеволод смотрел на гирлянды обнаженных девиц», Нотр-Дам, «старинный ресторан у Пикарди», «русский ресторан “Эрмитаж”», где слушали А. Вертинского. Совершили автомобильную поездку по Франции (Шартр, Тур и т. д.). Отметил он и то, что Иванова интересовали тайны, волновавшие его еще в Сибири, а увидев их воочию – «и Венеру Милосскую, и Джоконду, и собор», как будто бы понял, что они уже «открывались» ему. И не подумал ли он при этом, что дар воображения помог Иванову и при создании пьесы «Бронепоезд 14–69», может быть, зная, что он никогда не был на Дальнем Востоке? А может, знал и то, что при Колчаке Иванов служил в белой газете «Вперед», за что был арестован и чуть было не расстрелян? Если Никулин мог быть как-то связан с «органами». Впрочем, все эти наши «подозрения» – только предположения. В Никулине было и другое – вкус к приключениям, авантюрам необычным сюжетам в жизни и литературе. Так, известно, что он еще до революции, в 1911–1912 гг., двадцатилетним юношей добрался из своего родного Житомира до Парижа, поступил в Сорбоннский университет и проучился там больше года. Не потому ли Никулин, узнав о намерении Иванова ехать за границу, примкнул к нему в надежде вновь увидеть вожделенный Париж?
Кроме этих воспоминаний 1964 г., был и очерк, что называется, по горячим следам от совместной поездки. Посвящен был тот очерк сугубо французской части их поездки и назывался «1500 километров по Франции», Иванов там изображен как «Василий Иванович». Оба туриста и их знакомый Володя едут по маршрутам: «Париж–Шартр–Шато д’Эн» и «Орлеан–Тур–Сен-Мало–Париж». Василий Иванович выглядит здесь как-то грузновато, «по-мужицки» изредка произнося: «Версаль – еще одной тайной меньше» и т. д. Как апофеоз этого «мещанства» – сценка с игрой в карты: «Володя играл в карты с Василием Ивановичем в шестьдесят шесть. Василий Иванович проигрывал и стонал: – Кроет проклятый, как хочет, кроет». И это после легендарного Орлеана с Жанной Д’Арк, замка Шамбор и фантастического Турского собора. Очерк этот напечатан в «Красной нови» (1928, № 1), где Иванов только что вступил в должность редактора отдела прозы. И хотя напечатан он как путевой очерк, вряд ли прошел мимо Иванова, согласившегося, таким образом, на то, чтобы показать себя «мужиковатым» Василием Ивановичем, режущимся в карты. Наверное, и эта вылазка во Францию, кстати, давно планируемая (см. письма 1925 г.), нужна была Иванову, чтобы отстраниться, забыться, не впасть в патетику и фальшь. И с этой точки зрения Никулин, авантюрист и франкофил, «подвернулся» ему как раз вовремя. Тем более что он был давним знакомым Раскольникова, служил с ним в Афганистане, познакомился с Л. Рейснер, писал авантюрно-приключенческую прозу, согласно лозунгу о «красных Пинкертонах». Писал Никулин и сценарии, например, к фильму «Предатель» (1926), заметим, совместно со Шкловским. Возможно, причастен он был и к следующей пьесе Иванова.
Никулин «всегда охотно и с гордостью» говорил о Кронштадском восстании, ибо был тогда начальником политуправления Балтфлота. Обстановка жизни и настроение Иванова в то время отразились в его новом произведении: одно только сожжение «всех своих рукописей» в декабре 1926 г. «в припадке меланхолическом», как он пишет Федину, говорит о его душевном самочувствии. И сообщает: «Живу уединенно и тихо. Писателей не вижу». И даже заграничный вояж не всегда его радовал. Не оттого ли Иванов вновь начал прикладываться? Зощенко говорил Чуковскому: «Всев. Иванов – пьянствует и ничего не делает». 31 октября была церемония «общественного показа пьесы» с присутствием «Главреперткома, театральной общественности, членов правительства». Эпилог с родными Вершинина был убран, а за четыре дня до премьеры правили финал еще раз, пока не остановились на уносе тела Пеклеванова под пение и звуки похоронного марша; «впечатление получилось гнетущее» (А. Гаврилов). Вернувшись к финалу в очередной раз, остановились на выезде бронепоезда под звуки Интернационала.
Ну и, конечно, инцидент с Воронским, произошедший за десять дней до премьеры. В тот субботний вечер, как нарочно, «дождливый и слякотный», «на углу Камергерского» Иванов и встретил его, Воронского. Его, пишет Иванов Горькому, «я не видал давно, месяца полтора». А далее случилось то, что не могло не травмировать Иванова: он «наилюбезнейше улыбнулся, снял шляпу, остановился» – все признаки уважения и почтения, разве что колени не преклонил. Воронский же «кивнул чрезвычайно небрежно и величественно прошел мимо. Оказывается, здороваться не хочет». Иванов не стал метать громы и молнии, а просто записал далее: «И все это потому, что я согласился сотрудничать в “Красной нови” в новом его редакционном составе, и потому, что не объяснил причины моего согласия ему» (28 октября 1927 г.). Горький встал в этом конфликте на сторону Иванова: «Выходка Воронского против Вас – рассмешила меня (…). Очень жаль, что он, будучи весьма талантливым человеком, уже приобрел все недостатки “влиятельного критика”». Эта горьковская солидарность, безусловно, польстила обиженному Иванову.
И все эти волнения, переживания, страдания, обиды увенчивали перемены в личной, семейной жизни. В 1927 или 1928 гг. Иванов решил расстаться со своей второй женой А. П. Весниной. Возможно, сыграла роль роковая бездетность: появлявшиеся один за другим мальчики
