Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Другие делали свое страшное дело не с такой жестокостью. Выполняли план по выявлению врагов народа, но при этом не слишком старались выбивать из подследственных признания в несовершенных ими злодеяниях. Кричали, оскорбляли — да, а до рукоприкладства не доходило. И без этих признаний писали заключение о необходимости отправки своих подследственных в ссылку, в лагеря — на тот или иной срок, согласно полученных инструкций. Может быть, они и сами были нами обмана?
Но попадались среди этих, в большей либо меньшей степени жестоких людей — и добрые, совестливые, старающиеся, нисколько это возможно, облегчить участь своих подопечных. Таковы были двое из четверых моих следователей — Класенко и Сало (о втором расскажу позже) Спокойно, даже, можно сказать, дружелюбно, беседовали они со мной и явно мне сочувствовали. Таков был новосибирский прокурор, последний из тех, кто вызывал меня в новосибирской тюрьме. К таким же, по всей вероятности, можно причислить и начальника новосибирской тюрьмы.
А что было со всеми этими людьми потом? Ведь не гложет быть, ..чтобы после XX съезда кто-то из них не понес наказания. Но «преступников», подобных мне, направленных из тюрьмы в лагеря или же в административную ссылку, после их реабилитации никто не спрашивал, как обходился с ними тюремный либо лагерный персонал. Это значит, что после обнародования злодеяний сталинизма всех этих «начальников» причесывали под одну гребенку, всех одинаково сочли то ли виноватыми, то ли ни в чем не повинными, не заслуживающими наказания. Доходили слухи, что многих из них, даже самых мягких, уничтожали как свидетелей преступности Сталина, но точно никто ничего не знал. Говорили и так: при Сталине «мягких» уничтожали «за содействие врагам народа», а уже после смерти Сталина расправлялись с наиболее жестокими.
Вообще же, думается мне, в последующие после XX съезда годы основным делом государственного аппарата была широко развернувшаяся реабилитация, до остального «не доходили руки».
А ведь необходимо вспоминать и о так называемых стукачах, о тех, кто подслушивал беседы неосторожных людей и доносил на них, а то и попросту сочинял — из соображений выгоды, надежды на обещанное повышение по службе, материальную помощь, либо из страха наказания за непослушания властям, требующим информации. А иные доносили и по собственной инициативе — из мести, из злобы, из зависти.
Кто, когда и как наказывал этих «стукачей»? Эти вопросы в печати никогда не поднимались. А ведь бывали среди них и такие, что погубили десятки людей, исковеркали судьбы целых семей.
До сегодня я не имею права прямо и неколебимо назвать имя человека, доносившего на меня, безбожно перевиравшего самые невинные шутки веселящихся на вечеринках людей. Знаю это имя, но... документальных доказательств не имею. А ведь все эти документы можно было бы поднять, хотя бы для того, чтобы помочь нашей молодежи понять всю мерзость и все страшные последствия позорной практики затопившего нашу страну доносительства, когда люди боялись до конца верить даже близкому другу, даже члену семьи...
Много я над всем этим думала, но ответа на свои вопросы ни от кого не получила. Хочу повторить: ни я, ни сидящие в одной камере со мной не страдали от побоев следователей. Возможно «мягкость» эта связана с тем, что в основном новосибирская тюрьма была заполнена подобными мне, арестованными в первую ночь войны. Дела многих из нас лежали по нескольку лет в складах управления НКВД, и доносы, приложенные к этим делам, были настолько ничтожны, настолько смехотворны, что даже в самый разгул сталинско-бериевского террора этим «делам» не давали хода, хватало более серьезных «преступников». А вот когда началась война, работники НКВД из соображений профилактики, несомненно, по указанию свыше, схватились и за самые мелкие «дела». В одном: только Киеве в первую ночь войны было арестовано, а затем и увезено в новосибирскую тюрьму, десять тысяч таких низкосортных «преступников». Может быть, эта цифра — десять тысяч — и не точна, но я и все мои сокамерницы услышали ее из уст самого начальника тюрьмы.
Когда нас начали вызывать на допросы, мы почти все уже ясно понимали, что арестованы по какой-то разнарядке: запланированы были к изъятию те, кто имел родственников за границей — эти шли по строгой статье, не меньше десяти лет лагерей, затем те, кто переписывался с заграницей — эти наказывались полегче: сидящая со мной в одной камере женщина получила пять лет ссылки за найденный у нее конверт на ее имя с польской маркой. Дальше шли рассказывавшие анекдоты, посетившие церковь, державшие в комнате икону, что-то в нашей жизни покритиковавшие. Преступниками оказались и те, кто даже по долгу службы посещал немецкое консульство, да не только посещал, но и, как Ангелина, носил халат жены консула.
Были и такие, как я,— сидящие за то, что их отец не пошел за революцией, но обвинять в этом официально не полагалось, ведь Сталин возгласил, что дети за родителей не отвечают. Поэтому двое из моих следователей, особенно первый, Василий Васильевич, вовсю старались «пришить» мне какое-нибудь дополнительное «дело», не связанное с отцом. И то, что он высосал из чьих-то донесений о нашей веселой компании, было образцом такой вопиющей непроходимой тупости, что ни один из допрашивающих меня после него следователей, даже третий по счету, весьма неприятный, к сожалению, не назвавший мне своей фамилии, не стал мусолить эту дурацкую версию о польском генерале.
Двое из них, как я уже говорила, вообще не предъявляли мне никаких обвинений, напротив — утешали, успокаивали. Как бы хотелось узнать об их дальнейшей, послевоенной судьбе!
А вот противоположный пример — чудовищной жестокости: к один из последних месяцев моего пребывания в тюрьме к нам в камеру привели колхозницу Варю. «Поселилась» она рядом со мной — чье-то место тут освободилось. 27-летняя Варя уже давно сидела в заключении, но в другой тюрьме, где-то под Одессой. Арестована была за то, что ее брат, живший в том же селе своей семьей, сбежал ночью из колхоза неизвестно куда.
Славная, добрая, но здорово глуховатая Варя рассказывала мне, как истязал ее следователь тюрьмы Одесской области, а когда она, избитая, лежала перед ним на полу в луже собственной крови, швырял ей ногой половую тряпку и заставлял подтирать кровь.
Так повторялось много раз, пока в одну из таких, страшных для Вари минут в помещение, где шел допрос, не вошла женщина в белом халате. Увидев окровавленную Варю, кинулась к ней, помогла встать и, что-то возмущенно крикнув
