Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
К весне из прежних моих товарищей киевлян уже почти никого не осталось, все новые, из других городов. На мою долю пришлось чуть ли не дольше всех пробыть в камере. Оставалась еще Вера Абрамовна, но уже не рассказывала романов Тургенева, она, бедная, совсем обессилела.
Наконец после долгого, в несколько месяцев, перерыва меня вызвали на еще один — четвертый — допрос. За столом сидел опять новый для меня, молодой белокурый следователь с правильными, красивыми чертами лица. Фамилия его — Сало.
Встретил он меня, как ни странно это звучит, приветливо, говорил со мной мягко, спросил о здоровье. Я ответила, что со здоровьем плохо, да и как может быть иначе — ведь я уже около года сижу в тюрьме, неизвестно за что, в ужасных условиях, зная, что Киев занят немцами, и, возможно, там остался мой маленький сын, наполовину еврей. Здесь я расплачиваюсь за то, что родилась от отца, которого, естественно, не выбирала сама, а там, в Киеве, мой сын расплачивается перед фашистами тоже за своего отца (до нас уже доходили слухи о том, как уничтожают гитлеровцы евреев). И тут я не удержалась, расплакалась. Следователь принялся утешать меня, очень сочувственно, чуть ли не по-дружески. И тут же, сидя за письменным столом, наклонился, будто искал что-то в нижнем ящике, чтобы спрятать от меня лицо, а когда поднял голову, я ясно увидела на глазах его следы слез.
Добрый человек, спасибо ему за эти слезы! А все остальное зависело не от него.
Глава II. «НА ВОЛЕ»
В конце мая в нашу камеру вошел военный, назвал фамилии — мою и Веры Абрамовны — и вручил нам бумажки, на которых написано было, что 12 мая 1942 года по статье 58—10 мы обе приговорены судом «тройки» к пятилетней административной ссылке в Красноярский край. Тут же нас вызвали «с вещами», причем мне выдали вместо моих окончательно расползшихся парусиновых лодочек огромные мужские лапти из лыка и веревку, чтобы привязать их, без этого они на ногах не удержались бы.
Попрощались мы с теми, кто остался, и покинули новосибирскую тюрьму. Снова «черный ворон». Народу в нем полно, едва я втиснулась. Слышу снизу мужской голос: «Садитесь мне на колени! Да садитесь же!» Села. Познакомились в полной темноте с юристом из Киева Дмитрием Сергеевичем Пещанским. Потеплело немного на душе от его приветливых, ободряющих слов.
Вышли мы на вокзальную площадь. Нас — двух мужчин и троих женщин — тут же погрузили в поезд, снова, конечно, с решетками, и мы тронулись в путь. Так я покинула навсегда Новосибирск, проведя в нем почти год жизни и не увидев ничего, кроме вокзала, да и того толком не видела, мне тогда было не до разглядывания окружающих построек. Так что, если меня потом кто-либо случайно спрашивал, бывала ли я в Новосибирске, я решительно отвечала: «Нет, не бывала».
В Красноярск приехали на третий день к вечеру. Привели нас теперь уже в красноярскую тюрьму. Там даже в камеру не ввели — в небольшой комнате принял нас невысокий чернявый начальник НКВД, выдал по красной тридцатке, дал каждому справку о том, что он осужден на такой-то срок к административной ссылке с необходимой ежемесячной явкой в отделение НКВД на отметку, и велел отпустить нас.
Распахнулись двери тюрьмы, вышли мы на улицу. Пятеро свободных людей. Вечереет. Холодно. Незнакомый город. Куда идти? Где ночевать? Где раздобыть что-нибудь поесть?
Впрочем о еде сейчас нечего и мечтать, хоть бы место для ночлега разыскать. Но и его нет...
Дрожим, ноги (у меня — в лаптях и тонких драных чулках) окоченели, ведь это хоть и май, но сибирский. Не сговариваясь, двинули обратно, к тюрьме. Принялись стучать в ворота. Привратник приоткрыл: «Кто? Вам чего надо?» — «Пустите нас, мы не хотим на волю, нам некуда идти, нечего есть».— «Видали вы таких? Их на свободу выпустили, а они недовольны! А ну, дуйте отсюда!» — «Хоть переночевать пустите!» — умоляем мы. «Убирайтесь, кому говорю!»
Ничего не поделаешь, ушли под громкий хохот подошедшего конвоя. Зашагали по какой-то улице. Видим — большой кирпичный дом, вошли во двор, там — дверь в подвал. Не заперта. Серая цементная лестница, а несколькими ступенями ниже — небольшая площадка. Мужчины тут же набрали каких-то щепок, бумаги, разожгли прямо на цементе маленький костерок, налили в привезенный Дмитрием Сергеевичем из новосибирской тюрьмы военный котелок воды, вскипятили. И, усевшись в плотный кружок — кто на нижней ступеньке, кто прямо на площадке,— принялись пить чудесный живительный кипяток, передавая котелок по кругу, сдувая в сторону налетевшие хлопья сожженной бумаги, и согреваясь, и насыщаясь горячей водой.
Кое-как, сидя — уже неважно, где мужчины, где женщины,— опустив голову на чье-то плечо, прижимаясь друг к другу и тем хоть немного согреваясь, продремали ночь, ежеминутно открывая глаза, меняя позу, помогая затекшему, задубевшему от холода телу как-то справиться с мучительными неудобствами. Теперь и лежание в камере впритирку, на одном боку, вспоминалось как верх уюта и удобства.
Встали чуть свет. А дальше что? Надо поесть, ведь по тридцатке нам выдали. Вышли, поспрашивали у людей, где базар. Объяснили, глядя на нас с недоумением: откуда взялись эти чучела — сплошные кости — в каких-то обносках, в лаптях, головы закутаны драными полотенцами? Пока добрели до базара, часа два прошло, не меньше,— через каждые несколько шагов отдыхали.
Вот и базар. Крохотный, всего несколько женщин. Мы увидели молоко, всей гурьбой направились к нему. Боже мой! Тридцать пять рублей за литр! Даже литра молока не купишь на бережно зажатую в руке каждого из нас тридцатку. Все же выпили по стакану. Пили маленькими глоточками, чтобы продлить блаженство. Увы, когда стаканы опустели, голод еще крепче сдавил внутренности. Выпили по второму, все равно не спасут эти деньги — уже ухнуло больше половины их.
— Пойдемте,— предложила я своим товарищам,— в районное отделение НКВД, пусть подскажут, что нам делать, а то ж мы пропадем.
Так и решили. Кстати, это оказалось совсем близко.
Проходим мимо открытых дверей хлебного магазина. Хлеб, конечно, по карточкам, не про нашу честь, но я
