Девочка с Севера - Лия Геннадьевна Солёнова
Студия студией, но жила-то я не на облаке, а на земле. Всё время, пока я училась в училище, а это два с половиной года, я жила у Матрёны, особенно ей не досаждая. Уходила рано, приходила поздно. В темноте раздевшись, как мышка, пробиралась к своей раскладушке и неизменно слышала грозный окрик Матрёны с кровати:
– Лия, не фулюгань!
– Тётя Мотя, я же не хулиганю?!
– Нет фулюганишь!!!
Спорить было бесполезно. Вставала я рано. Как правило, в 7 утра надо было уже выбегать из дома, чтобы успеть на занятия. Приходила не раньше одиннадцати часов вечера после занятий в студии, а часто и позже. Накануне выпуска спектакля часто задерживались до полуночи и часу ночи. Пока до дома доберёшься, чаю попьёшь, душ примешь, ванну после себя помоешь (тут Акилина блюла!), до раскладушки добиралась не раньше двенадцати или часу ночи, а то и позже. Я хронически не высыпалась, и так хотелось проспать! Когда звонил будильник, я его приглушала и продолжала спать с твёрдым намерением первую пару занятий проспать. Да гори она синим пламенем, эта учёба! Не тут-то было! Со своей койки подавала голос Мотя:
– Лия, вставай!
Я натягивала одеяло на голову.
– Лия, вставай!
Я продолжала лежать, сил не было встать. Тогда Мотя включала на полную громкость радио, висевшее у неё над кроватью. Тут уж не поспишь! Проклиная всё на свете, я вскакивала, быстро-быстро собиралась и, часто не завтракая, неслась в училище. В метро на переходе покупала два горячих слоёных пирожка с мясом по 15 копеек (очень, кстати, вкусных) и по дороге их съедала. Особых запасов еды у меня не бывало, т. к. в те времена холодильник был предметом роскоши, и, помнится, не у всех в квартире он был, а у Матрёны не было. Если я покупала колбасу, то грамм сто, не больше, чтобы два раза чаю попить с бутербродом. В магазинах при покупке колбасы и сыра продавщицы всегда спрашивали покупателей: «Кусочком или нарезать?» В начале 60-х годов батонами колбасу никто не покупал – испортится. В хорошие времена у меня в запасах была пачка какао, банка сгущёнки, хлеб и масло. Готовить я ничего не готовила – времени не было. Обедала где-нибудь в столовой по пути домой или в студию. К занятиям в училище готовилась где придётся: в транспорте, перед занятиями в студии, за кулисами во время спектакля. В летнюю сессию схватила тройку, а с ней мне как лицу обеспеченному (у отца была приличная зарплата) стипендия не полагалась, и на год, до следующей сессии, я была её лишена. Мне было стыдно признаться родителям в том, что получила тройку, и они продолжали высылать мне прежнюю сумму – 45 руб. Из неё пришлось платить за квартиру, а на оставшиеся 30 рублей жить. На рубль в день вполне можно было прожить в те времена, но ведь хотелось иногда и в кино сходить. Семь рублей уходило на транспорт. Средства гигиены тоже надо было покупать. А чулки? Этот налог на женщин! Капроновые чулки пускали стрелки при малейшей затяжке. Самые дешёвые стоили полтора рубля, но это было просто стекло, их носить было невозможно. Нормальные чулки стоили три рубля, а самые лучшие, так называемая паутинка, стоила пять рублей. «Паутинку» я не покупала – жалко было денег. Чуть зацепят чем-нибудь в троллейбусе, и привет – пяти рублей как не бывало. Короче говоря, пришлось затянуть поясок. Похудела на пять килограммов. Буквально считала каждую копейку. С трудом дотягивала до очередного денежного перевода от родителей. Однажды голодная вечером бежала домой. Зашла в магазин. Денег в обрез. Купила банку килек пряного посола и половинку буханки чёрного хлеба, рассудив, что этого хватит на ужин и на завтрак. Но была такая голодная, что смолотила все кильки в один присест. Утром проснулась с ощущением, что язык шершавый, как наждачная бумага, во рту не помещается. Несколько дней вкус пищи вообще не ощущала.
Иногда кто-нибудь из студийцев приглашал в гости, Вероника например. Но я стеснялась её мамы – полной высокой дамы с пенсне на носу и надменным, как мне казалось, отношением к окружающим. Она занималась вирусными болезнями растений и, будучи кандидатом биологических наук, находила все занятия Вероники (студию, вязание) пустой тратой времени. В то время вошли в моду свитера крупной ручной вязки. Вероника освоила вязание и вязала себе прекрасные свитера. Как-то я была у неё в гостях, и её мама свой обличительный пафос излила на меня: «Как можно так бездарно проводить время! Вязать!» Вероника, стиснув зубы, молча, быстро-быстро вязала. Отношения между ними были сложными. Маме хотелось видеть дочь кандидатом наук.
– Вот, – говорила она, потрясая диссертацией, которую рецензировала, – написана назывными предложениями! Неужели ты неспособна написать хоть такую диссертацию?!
Вероника, конечно, была способна это сделать, но ей нравилась живая преподавательская работа, и менять её она не собиралась.
Моей спасительницей была Адолевна: когда у неё занимались по средам или собирались по субботам, всегда поила чаем со своим печеньем и вареньем. Если репетиция была дома у Ершова, его жена, Александра Михайловна, тоже после окончания репетиции звала к столу. Так что год я как-то прокантовалась. Следующую сессию сдала без троек, стала получать стипендию 18 рублей и поняла, как это много.
Родителям писала, что у меня всё замечательно. Честно говоря, я и сама так считала и стеснённую финансовую ситуацию в драматическом свете не рассматривала. По моим наблюдениям, Матрёна тоже не шиковала на свою копеечную пенсию и доход от сдачи угла. Летом 1961 года родители проездом на юг день провели в Москве. Приехали к тёте Моте, посмотрели, как я живу, и, в общем, остались довольны моими бытовыми условиями. Мама сделала мне замечание, увидев постельное бельё тёти Моти:
– Как ты можешь терпеть такое бельё у тёти Моти?! На него смотреть невозможно, не то что спать рядом в одной комнате! Постирай!
Цвет белья, мягко говоря, оставлял желать лучшего из-за редкой сменяемости, трофических язв на ногах Матрёны и мази Вишневского, которой она их обильно смазывала. В следующее воскресенье я, преодолевая брезгливость, сгребла её бельё и замочила в корыте. Запах пошёл такой, что меня едва не стошнило. Вылила в корыто флакон одеколона. Не помогло. Стирала, зажав нос. Соседи, увидев мои муки, сказали:
– Ты что, с ума сошла?! Ещё бельё этой полоумной
