Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

Думайте, думайте о прочитанном, переживайте исторические факты, прикидывайте их на себя и свое время, – и тогда вы ясно увидите, как из века в век, из тысячелетия в тысячелетие повторяются одни и те же властные приемы, вы поймете, до какой же степени консервативна технология власти, в какой бы стране, в какое бы время эта власть себя ни проявляла… И власть – с плюсом, и власть – с минусом. А иначе – как не прогадать с выражением своего личного предпочтения на выборах?.. Этому тоже учат нас книги Балашова. А из сопоставления действий князей древних и князей нынешнего столетия вы поймете, до какой степени безразличия и цинизма по отношению к своему народу могут докатиться современные нам князья… Ну, это, как говорится, к слову. Мне, как и всем моим соплеменникам, уж очень хочется иметь, наконец, такое руководство в стране, которое, быть может, будет мало и не очень красиво говорить, но много и полезно работать на благо народа и страны.

Нашего народа и нашей страны. А не «этого народа» и «этой страны». Что поделаешь, такой у нас у всех каприз. Бог нам судья.

После окончательного ухода заметного, общественно значимого человека, работа и мнение которого были обществу небезразличны, сами собой являются версии, суждения и попытки выставить пожизненную оценку за поведение. Как правило, подобные оценки выставляются согласно уровню экзаменаторов и слишком часто – на уровне бытовой сплетни. Применительно к нашему герою приходится слышать и о его чрезмерном эгоизме, и прижимистости. Балашов прошел испытание самым страшным – ленинградским голодом военной поры. А не тем лечебным голоданием, которое вошло в моду у некоторых нынешних штатских – от чрезмерной сытости. Мы об этой биографической мелочевке склонны забывать, ведь теперь уж не так просто даже побеседовать с теми, кто подобное лично пережил, да и хочется ли нам затрагивать такие темы? И эта скромная деталь Балашовской биографии – переживание ленинградской блокады – если копнуть поглубже, имела безусловно огромное влияние на всю его дальнейшую жизнь.

Выше я уже упоминал о тех, естественных для Балашова, пожертвованиях, которые он привносил на общественный российский алтарь: и его поездки за свой счет по нашим столицам, когда он собирал подписи в защиту русской старины, и бесплатную публикацию многих романов, и грандиозные его фольклористические экспедиции при копеечном их финансировании, и не забудем еще колоссальную его общественную деятельность – сотни совершенно бесплатных выступлений в школах, институтах, разных организациях, по радио, телевидению, да всего и не перечислить…

Но и это не все. Здесь еще важен внутренний принцип, часто непонятный непосвященным. Балашов мог, не заглядывая в памятки, перечислить, что завещал-оставил князь Иван Калита своим детям, мог наизусть перечислить те, в сущности, пустяки, которые достались им в наследство. Главные деньги, главные средства Калита потратил на приобретение земель вокруг Москвы! Вот – его главное наследство. Балашов как бы взял Калиту за образец: на большое, государственно-значимое дело ничего не жалко, последнее нужно от себя оторвать. Ибо тогда-то только и закладывается гарантия для будущих поколений. А на простое бытовое проедание… ну, тут и потерпеть не грех, и, коли уж нужда прижала, – не грех и поработать сверх обычного, поспать чуток поменьше, – своими руками заработать на свое, внутреннее потребление… Как всю жизнь приходилось самому Михалычу, с детских даже лет.

Да, правильность и праведность – замечательные свойства… Смею сказать, что Дмитрий Балашов до последних дней своих окружен был аурой личного обаяния и великолепной мысли – о чем бы он ни говорил, и все это сопровождаться могло замечательно тонким юмором, – так что… сами понимаете. И не хочешь, а влюбишься!

Замечательно сказала одна из дочерей Балашова на его юбилее два года назад, в Новгороде, я был на том юбилейном банкете кем-то вроде тамады и предоставил слово всем присутствующим на 70-летии отца детям. Так вот, дочь сказала: «Мы знаем, как непросто жить с нашим папой, мы все это очень хорошо знаем. Но сегодня, в такой замечательный день, мы, все дети, хотим выразить нашу признательность и благодарность всем женщинам, которые делили с нашим отцом его жизненную судьбу. Без их искреннего сердечного участия он, наверное, не смог бы стать теперь таким, каким знают его миллионы людей в нашей стране…» Вот, пожалуйте, нравственная высота и понимание собственных его детей, которым вовсе не легко досталась и теперь еще достается их собственная судьба, собственное становление… А дети Дмитрия Михайловича разносторонне даровиты, хорошо рисуют, лепят, рукодельничают, есть уже и профессиональные художники, есть способные коммерсанты, есть подающий надежды историк, теолог, но – самое главное – все они люди интересного внутреннего мира. Я уверен, мы еще много услышим о них, поскольку все они, с детства, несут в себе очень своеобразный и разносторонний творческий заряд…

После ухода из жизни серьезного умного человека возникает, естественно, много желающих присоединиться к его славе. Не отношу себя к таковым. Из нашей с Дмитрием Балашовым солидарности в идеях – здесь отмечу единственную: мы оба понимали прогресс – как непременное повышение ценности человеческой личности и человеческой жизни. Простите за настойчивость, но позволю себе повториться:

– Прогресс есть – прежде всего! – повышение ценности человеческой личности и человеческой жизни. Все остальные признаки прогресса – вторичны, третичны и т. д. В этом аспекте – гибель самого Дмитрия Михайловича не позволяет пока превозносить до небес сегодняшнее состояние российского прогрессирования.

Сегодня каждый думающий человек понимает, надеюсь, что события последнего десятилетия в нашей стране непрерывно доказывают нам: разновидность именно нашей новой российской демократии, какой мы ее сегодня знаем, позорно упрощает возможности избавления общества от нежелательных (по разным причинам) личностей.

Да, в какой-то степени обращение Дмитрия Балашова к художественной литературе стало следствием той постоянной бесхлебицы, которая преследовала его, научного сотрудника, известного в России и в славянских странах фольклориста, и просто – серьезного умного человека, униженного должностным окладом советского времени. Доходило до того, что Балашов вечерами резал из дерева солонки на продажу. У меня хранятся братина его работы (триконь), и большая сосновая кап-чаша, покоящаяся на трех выразительных фигурах. И солонка, конечно. Но не станем упрощать. В перемене жанра гораздо важнее было то давление – на мозг и на совесть, которое испытывал Дмитрий Михайлович, хорошо осведомленный о ходе русской истории, хорошо понимающий ее пружины и взаимодействие исторических механизмов. Ему, несомненно, было очень недостаточно чисто научного взаимоотношения с отечественным историческим материалом. Ему было мало – в моральном даже плане – научных публикаций, которые всегда – для ограниченного