Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

месяцев умело организованной разрухи… Но как ни трудно и как бы протяжны ни были тяжелые времена, предаваться глухому безвозвратному отчаянию смертный грех… Надо жить, непрерывно созидая добро. Такой именно житейской стойкостью и выделялся Дмитрий Балашов. Исконные вековые традиции русского мастерства, которые в прекрасных образцах существовали (и в Варзуге, и на Соловках, в Кижах, – и еще тысячи примеров, от Балтийского моря до Охотского), традиции эти нуждались уже в продуманной и страстной пропаганде и даже в простом обнародовании, если угодно.

Слишком долго нам талдычили с высоких трибун, будто в России до 17-го года ничего стоящего вообще не было, будто настоящая русская история только и началась после Октябрьского переворота. И начал злостную эту околесицу сам Владимир Ильич, заявив, что севернее от Вологды одна только дикость и ничего, кроме дикости… И это про Русский Север, где жители сами устраивали мореходные классы в селах, где извечно существовала удивительная школа плотницкого мастерства, где вырос и сам Ломоносов…

Балашов остро чувствовал необходимость заново знакомить наш народ с собственными его достижениями и в архитектуре, и в резьбе по дереву, и в вышивке, и в устном творчестве – и во всех этих жанрах он был страстный: специалист, готовый и колена преклонить перед Мастерством, и в полный рост биться насмерть за сохранение и признание векового дедовского наследства. Казалось даже странным – такой сильный бойцовский характер в таком тщедушном теле. Это много позже, перевалив за полвека, Балашов слегка раздался и в плечах и в талии. А когда мы с ним встретились, ему было слегка за тридцать и он более походил на подростка, нежели на ученого мужа Христова возраста. Но бойцом (не кулачным, разумеется) он был всегда. Так уж сложилась его судьба, его жизнь. Ему приходилось, и нередко, на грани отчаянного риска защищать свою точку зрения, и не только научную. Нередко же – объективность требует признать и это – Михалыч переступал через здравый (в то время весьма политизированный) смысл и настаивал на своем со всей ему присущей настырностью, могло даже показаться – оголтелостью. И страдал от этого, и даже в быту.

Всяко можно трактовать поведенческие механизмы. Вроде бы и не принято в интеллигентной среде с пеной, как говорится, у рта отстаивать свою точку зрения. Ну высказал – и отойди в сторонку, послушай иные точки. Однако в такой позиции и в нашей-то жизни не слишком ли размывается понятие принципиальности? И не чересчур ли срастается понятие терпимости – с равнодушием? Ведь принципиальность тоже понятие национально окрашенное, простите уж меня за это открытие. И температура принципиальности очень даже зависит от конкретной политической температуры – в обществе и государстве! Балашову многократно ставили в вину его горячность в диспутах, его непримиримость к оппонентам, чьи воззрения он считал разрушительными. Да, именно так и было. Причины? Кто-кто, а Балашов слишком хорошо знал методику принятия ответственных решений в нашей тогдашней отдельно взятой стране. В том числе и по вопросам культуры и духовной жизни людей. Отойти в сторонку и ждать объективного решения на общую пользу – значило быть нарочито близоруким, бесхребетным ожидальщиком манны небесной. Отойти и ждать можно было бы, если бы власть предержащие в подтексте каждого своего шага имели народное благо и благо страны, которой правили.

Вот уж чего не было! Не было, несмотря на заявления о непрерывном благе народа. И Балашов сжигал себя на любом публичном выступлении – доказывая правоту своего понимания нашего общего пути… И что тут поделать, если он был именно такой и требовал, чтобы его так и воспринимали. Оспаривать можно живого человека, а теперь, в преддверии вечности, сказать следует только одно: это было ни хорошо и ни плохо, это было так.

Русский хирург Пирогов говорил, что ощущает себя органом мысли всего остального существующего мира. Чувство интересное и многозначительное, я верю этим словам великого хирурга уже потому, что он был исключительным профессионалом своего дела, а, значит, и гражданином мира, и всемирным профессионалом, и полное право имел определять свою роль во всемирном умственном процессе, да простят мне эту формулу специалисты. Думаю, Дмитрий Балашов вполне мог бы сказать нечто подобное о себе. Возможно, даже и сказал, но я просто не все им сказанное слышал и читал, грешен, признаюсь. Но даже если впрямую он этого не произносил, сегодня мы все, кто любит его творчество и вполне понимает его значимость как исследователя нашей истории, как писателя и мыслителя – мы все имеем право сказать то главное, итоговое, что заслужил Балашов всею своей жизнью: он, несомненно, один из важнейших для всех нас эталонов нашей исторической, философской, нашей национально-озабоченной мысли. Русской и общероссийской.

Конечно, пройдут годы и годы, и многое из сугубо личной жизни Балашова и забудется навсегда и просто станет второстепенным для читателя, – останутся книги, которые всегда будут будоражить нашу историческую память. Сегодня же многие стороны его личной жизни вызывают у людей острый интерес, а, стало быть, не обходится и без многочисленных спекуляций и самого простого бытового вранья. Каков есть или каким был в частной жизни интересный художник? Вопрос, который современникам никак не безразличен… Тем более что средства нашей массовой диффамации последнее время в совершенстве овладели сильнейшим жанром малохудожественной литературы – жанром печатной сплетни. Да, Дмитрий Балашов в жизни своей не обходился без игры, и это достаточно обычное дело у творческих людей, игра входит в обиход, в манеру, творческое поведение. Михалыч был, и часто одновременно, и князем, в том числе и великим, и холопом, и военачальником высшего ранга, и простым ратником, он был всеми, о ком писал, и не могло быть иначе ни в его воображении, ни биографически, поведенчески. Помню, он мог сколь угодно долго, часами, сутками, говорить на древнеславянском языке о совершенно сегодняшних наших делах, при этом абсолютно все было понятно даже тем, кто никогда древнеславянского не слышал. И все равно – странно было видеть на берегу Онежского озера невысокого мужичка в старинной русской косоворотке, плисовых шароварах и сапогах, без запинки говорящего на языке наших праотцов, – ни дать ни взять – кадры из фантастического фильма о пришельце из прошлого…

Кстати, это и была его обыденная и любимая одежда. И дома, и на любого ранга собраниях-совещаниях-конференциях, какими так богата бывала наша недавняя жизнь. Когда Михалыч впервые приехал в Великий Новгород, почетным гражданином которого он стал через несколько десятилетий, милиция прямо на перроне вокзала задержала будущего писателя и препроводила его в отделение –