Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

Дмитрий и тогда, в начале 60-х, был весьма сведущим человеком, ученым-фольклористом, но его познания имели, можно сказать, расширительный характер, он воспринимал народное творчество не только как мифологию, не только как эмоциональный всплеск на конкретную тему, не только как творческий результат определенного периода народной жизни. Но всегда – как коллективное философское народное резюме, народный приговор тем или иным событиям, явлениям, характерам, личностям, поступкам… Впрочем, тут я не специалист, высказываю сугубо свое, читательски-слушательское понимание. Между датой того кухонного разговора и датой обнародования Балашовым своего главного замысла – «Государи московские» – прошел не один год. В этот промежуток уложились многие его работы как фольклориста, а также книги «Господин Великий Новгород» и «Марфа-посадница», которые оказались как бы «разминкой» в его писательской судьбе…

Помню, меня приятно удивила манера Балашова собирать экспедиционный материал. Он жил в деревне не как некий элитарный спец, требующий к себе особого отношения, этакая столичная штучка. Нет, он запросто носил воду для пожилой своей хозяйки, пилил и колол дрова, поправлял покосившееся крыльцо, а однажды мы с ним два полных дня провели на сенокосе вместе с колхозной бригадой, которая почти вся состояла из знатоков фольклора, там – все знатоки, ведь то, что мы, городские умники, считаем фольклором, – для варзужан всегда была естественная жизненная среда обитания. Дмитрий заправски косил траву, настраивал косу и одновременно разговаривал с кем-нибудь из местных косцов, кто работал рядом с ним. Иногда он прислонял косовище к плечу, доставал блокнот и записывал слово, или оборот, или поговорку-присловье. Для характеристики тогдашних наших ощущений я просто приведу отрывок из своей книжки, из главы «Варзуга»:

«Ждали машину, ехать на покос. Позевывали, обменивались утренними малозначащими словами, настраиваясь на долгий рабочий день. И вдруг над серыми мелко-будничными словами необязательного разговора всплыло что-то большое, своеобычное, что-то сродни трехсотлетней церкви, у которой мы стояли: «Постой, подружка, дай мне слово молвить…» И дальше – как всплеск: «Коль люди не удивленны!» Меня просто-таки ослепили эти слова, я даже не расслышал, о чем женщина говорила дальше. Коль люди не удивленны!

Так мог начать речь философ Сенека, будь он происхождением новгородец. Так воскликнуть мог мятежный Аввакум. Так удивиться и приветствовать можно и людей, и солнечный восход…»

Такое было впечатление от Варзуги и языка ее жителей. Но для меня это был всего лишь эпизод в короткой творческой поездке, а для Балашова – длительная и уже естественная языковая среда, в которой он жил месяцами.

Результаты наших северных походов увидели свет в журналах, в том числе московских, вышли отдельными книгами. Мы тогда слишком поверили в тот ветер перемен, который повеял в нашем обществе в начале 60-х. Стали выражать свои мысли достаточно раскованно, поверили, что жизнь действительно можно прожить с полной, без страха, безоглядной интеллектуальной отдачей. Я очень быстро поплатился за свое легковерие и вынужден был уехать из Мурманска в Петрозаводск, где и притулился на балашовской кухне в ожидании постоянного жилья. Но процессы интеллектуального раскрепощения шли в разных областях с разными скоростями. Журнал «Север» в Петрозаводске, к которому я прислонился и сердцем и душой, печатал прозу и очерки, в которых и впрямую и в подтексте выражалась надежда и уверенность, что жизнь наша может и должна быть свободнее, человечнее, надежнее – и жизнь простого народа, и жизнь профессионально мыслящего интеллигента. В Карелии было хоть ненамного, но все же теплее…

А Дмитрий Балашов использовал новые возможности совсем не для себя лично, – коль люди не удивленны! Он практически в одиночку начал битву (я хотел сначала сказать – кампанию, нет, все-таки – битву) за спасение памятников деревянного зодчества в Карелии и на всем пространстве Русского Севера. В том числе и в Варзуге. Потому что, хоть и повеял в начале 60-х ветер свободы и достоинства, инерция разрушения была слишком сильна, чтобы остановиться вдруг: церкви и часовни продолжали сносить, и многие наши шедевры спаслись потому только, что судьба воздвигла их на Севере, вдали от партийно-чиновничьего, нарочито атеистического взгляда… Одновременно с Балашовым участвовал в той битве и Леонид Леонов – в защиту лесов. И многие другие деятели действительно русской культуры. Их совместными усилиями и была создана к 70-му году атмосфера в обществе, когда стало считаться неприличным быть разрушителем. Когда понятие безродного вандализма слишком переплелось с господствующей идеологией и последней пришлось уступать завоеванные, казалось бы навсегда, атеистические и русофобские позиции… Заслуга Балашова и всех, кто помогал ему в той нелегкой борьбе, в том, что красота стала утверждаться в обществе – выше сиюминутных идеологических предпочтений. Немало! Совсем немало – для начинающего литератора и младшего научного сотрудника провинциального отделения Академии наук… Дмитрию Балашову та его индивидуальная кампания за спасение деревенских часовенок, увы, не прибавила ни авторитета во властных структурах, ни зарплаты, ни почетных званий. На свой страх и риск он пробивался к столичным знаменитостям, собирая подписи под коллективными письмами в защиту российских древностей и красоты, действуя единственно возможным способом, – через головы местного партийного и прочего начальства. И вскоре ему пришлось уйти из института в нашем Карельском филиале АН, в котором у него был хоть и скудный, но все же гарантированный кусок хлеба. Не забудем еще: в то время семья его состояла из пяти человек, а зарплата была что-то рублей сто сорок. Да, нужно еще заметить, что большинство поездок в Москву и Ленинград во спасение памятников деревянного зодчества Балашов предпринимал за свой счет, а каждая десятка, оторванная от тех ста сорока, немедля отзывалась на обеденном столе балашовской семьи.

Состоявшийся жизненный путь серьезного человека всегда начинается с постановки перед собой основной жизненной задачи. И чем раньше – тем лучше, всякая живая душа имеет право на спецификацию… В случае с Балашовым именно так и произошло.

Размышляя о жизненном пути Дмитрия Михайловича, я, как мне кажется, понял формулу и принцип его самовоспитания: первое – это был непрерывный контакт с красотой, второе – красота эта была фундаментальной, народной.

Лично я и теперь не уверен, спасет ли красота мир, когда с таким ожесточением работает конвейер бездуховности, денно и нощно обрабатывая миллиарды умов.

Мы все уже слишком свидетели печальной современной арифметики: чтобы человек стал человеком – понадобились многие десятки тысяч лет, а для расчеловечивания личности вполне достаточно нескольких