Братья Нобели - Федор Юрьевич Константинов
Но проходит всего несколько дней – и приступы ревности возвращаются, начиная сводить его с ума. Он непрестанно думает о том, как Софи ходит на курорте чуть ли не по рукам; как ее любовники вместе с ней потешаются над ее богатым «папиком» – и никак не может сосредоточиться на работе. Вдобавок в его доме постоянно гостят то племянники, то более дальние родственники из Швеции, и хотя он сам распахнул перед ними двери, хотя большую часть забот о них несет прислуга, все это выводит его из себя настолько, что Альфред, повторяя своего отца, начинает бросаться на ни в чем не повинного Жоржа Ференбаха только за то, что тот слишком задерживается на работе, и даже на Аларика Лидбека. «Не то чтобы я хотел ворчать, но мне очень хотелось бы знать, от англичанки ли, англичанина или немца, говорящего по-английски, ты узнала прекрасное выражение Darling etc.», – пишет он 2 сентября.
Одновременно чем дальше, тем больше он приходит к выводу, что его брак с Софи невозможен, с самого начала мысли об этом были просто помутнением рассудка, и в Стокгольм ее точно брать не стоит.
Глава седьмая
Страдания неюного Вертера
Шесть тысяч лет в войну все тянет
Драчливый род людской, а ты…
А ты, о Господи, все занят —
Творишь ты звезды и цветы.
И все советы, что от века
Так щедро сыплются с небес,
Не действуют на человека,
Когда в него вселится бес[64].
Виктор Гюго
Приезд братьев Нобелей на родину в связи с 75-летием матери вызвал огромный резонанс в стране. Андриетта к тому времени вот уже два года жила почти в самом центре Стокгольма, в весьма просторной квартире, но на высоком этаже, на который с каждым годом ей становилось все тяжелее подниматься. Однако, будучи заядлой театралкой (что можно понять хотя бы по ее письму Альфреду во время его увлечения Сарой Бернар), она не пропускала ни одной премьеры, да и вообще теперь, когда доходы позволяли, вела светскую жизнь с визитами к друзьям, составлявшим свет шведской интеллигенции, походами по ресторанам и т. д. В письмах братьев 1876–1878 годов не раз обсуждается вопрос о переезде Андриетты на нижний этаж, а также покупки для нее экипажа с приглашаемым по необходимости кучером, но в итоге было решено, что при необходимости она просто будет заказывать извозчика – это было не так престижно, но куда более экономично.
Вместе с братьями в Стокгольм за их счет прибыла целая толпа родственников, остановившихся в различных отелях. Сами Альфред, Роберт и Людвиг поселились в новом «Гранд-отеле», показная роскошь и изыски кухни которого вызывали у них раздражение из-за непомерной цены. Почти сразу к ним в гостиницу повалили визитеры из числа изобретателей и бизнесменов, одержимых различными идеями и проектами. Среди них, кстати, были не только сумасшедшие прожектеры, но и вполне заслуживающие внимания люди, но ни у одного из братьев просто не было времени вникать в их предложения. Как, впрочем, не было и времени на то, чтобы толком пообщаться с матерью, – Людвиг составил такую обширную программу для родственников, что вся эта толпа гостей целый день проводила в разъездах, и стокгольмцам то и дело приходилось наблюдать следующую по городу длинную кавалькаду экипажей.
Когда же семья возвращалась в отель, Альфреда начинали одолевать племянники, и в эти минуты он думал о том, что в силу своего возраста уже не готов заводить детей, даже если он и в самом деле когда-нибудь женится. Тем не менее 27 сентября он находит время для того, чтобы засесть за большое письмо Софи, которое он, видимо, тщательно продумал еще по дороге в родной город.
«Моя дорогая любезная Софихен!
Вчера от тебя не было письма, и меня, находящегося от тебя так далеко, это беспокоит и тревожит, ведь сейчас наступает тяжелое время для всякого хрупкого здоровья. Я надеюсь, что у вас прекрасная погода: даже здесь, далеко на Севере Европы, светит солнце и все еще довольно тепло», – говорится в зачине письма.
А вот дальше перед нами снова предстает типичный романтический герой, этакий постаревший, обремененный жизненным опытом, но внутренне все тот же, что и в юности Вертер – не только влюбленный, но и чувствующий себя чужим всему окружающему обществу, как и положено подлинно романтическому герою, и одновременно, думающий прежде всего о любимой и пытающийся защитить ее от осуждения со стороны этого общества:
«Милое дитя, ты жалуешься на то, что мои письма коротки и сдержанны. Ты, видимо, так и не поймешь, почему, если я только, против собственного желания, не объясню этого сам. Все происходит от того, что люди, и, в особенности, дамы, эгоистичны, и их интересует лишь их собственное “я”. Я заметил уже в самом начале, еще отчетливее вижу это теперь, и все больше сожалею о том, что твое положение в жизни делается все более сомнительным, и потому часто заставляю себя быть с тобой холодным, сдержанным, чтобы твое увлечение не пустило слишком глубокие корни. Возможно, ты думаешь, что любишь меня, но это всего лишь чувство благодарности или, может быть, уважения, но этих чувств недостаточно, чтобы восполнить потребность твоей души в любви. Наступит время, возможно, даже скоро, и другой займет место в твоем сердце, и как же ты тогда станешь меня винить, если я запру тебя в моем сердце, привязав тебя к себе нерушимыми, глубокими и искренними узами любви…»
Согласитесь, эти строки впечатляют горечью и глубиной анализа сложившихся между ними отношений. Вновь возникает вопрос: а достойна ли была Софи такого письма? Что она вообще могла понять в том смятении чувств, которое испытывал к ней 45-летний мужчина?!
Но, возможно, все эти вопросы возникают у нас исключительно потому, что все биографы Нобеля старательно создавали Софи Гесс имидж записной кокотки, «пустышки», не стоившей и мизинца своего «благодетеля». А что, если это было все же не совсем так? Какой бы восторженно-романтической натурой ни был Альфред Нобель под футляром ученого педанта и слоновьей кожей бизнесмена, он не мог быть настолько слеп, чтобы отправлять такие письма той, которая совершенно не в состоянии оценить их по достоинству.
Что, если на самом деле она все же
