Братья Нобели - Федор Юрьевич Константинов
Для многих пожилых, достигших жизненного успеха мужчин отношения с юной особой, зачастую являющейся воплощением принятых в обществе канонов красоты, представляются истинным и глубоким чувством, во взаимность которого они свято верят, поскольку им очень хочется в это верить. Зачастую они отнюдь не думают, что покупают себе любовь – нет, тот комфорт и роскошь, которой они окружают любимую, те безумно дорогие подарки, которые они делают, являются для них не средством оплаты, а проявлением глубокого чувства. При этом сексуальное желание, подлинное влечение к любимой сочетается у них (и это тоже отлично видно из писем Нобеля) с отцовскими чувствами. Получается, что речь идет о своего рода ментальном инцесте, который неминуемо порождает чувство вины, а значит – и стремление его загладить выполнением любых прихотей своего «дорогого, милого дитя» и нежеланием замечать любые его шалости, включая откровенные измены. Все это наряду с неизбежной в таких отношениях подозрительностью и заботой о сохранении своей мужской чести неминуемо должно было привести к неврозу, что в итоге усугубляло имевшиеся у него ранее заболевания, а возможно, и приводило к новым.
* * *
Впрочем, той весной 1878 года у всех трех братьев вновь явственно обозначились серьезные проблемы со здоровьем. Роберт жаловался на одышку, лишний вес, резкое ухудшение зрения и то, что ему становилось все труднее ходить. Людвигу врачи рекомендовали срочно отправиться лечиться на юг в связи с больными легкими, а Альфред страдал хроническим бронхитом и постоянными сильными болями. Сам себе он объяснял эти боли ревматизмом, но вряд ли этот самостоятельно поставленный диагноз был верен. Не исключено, что эти боли были побочным эффектом постоянного «общения» с нитроглицерином, медленно, но верно отравлявшим его организм.
К этому времени он уже представил Софи Роберту и Людвигу, и те поначалу отнеслись к девушке вполне благосклонно: они сами не были аристократами, и происхождение всегда имело для Нобелей вторичное значение по сравнению с личными качествами человека, если имело вообще. Но вот для парижского общества это значение было первостепенным – поэтому, когда Альфред стал появляться с Софи в театрах и на приемах, избегая при этом назвать ее официальный статус, это было воспринято как «не комильфо». То, что состоятельный мужчина имеет даму на содержании, было явлением широко распространенным, но появляться на публике мужчине, имеющему определенное положение в обществе, следовало только с супругой или невестой, а ни тем ни другим Альфред ее не представлял – просто говорил, что это «мадемуазель Гесс».
Но мысли объявить Софи своей невестой и представить в этом качестве матери у него в 1878 году, безусловно, были. Однако для этого с ней следовало «поработать» – улучшить манеры, дать хоть какие-то начатки образования. Если бы Альфред дожил до 1912 года и побывал бы на премьере «Пигмалиона» Бернарда Шоу, он наверняка бы заметил сходство между собой и главным героем этой пьесы Генри Хиггинсом, преобразившим за пару месяцев Элизу Дулиттл из простой цветочницы (какой была и его Софи) в даму с изысканными манерами и интеллектом. Другое дело, что у Альфреда, в отличие от Хиггинса, это не получилось.
К лету 1878 года Софи уже одевалась в самых дорогих бутиках Парижа и шила себе одежду на заказ. Тут она вдруг стала жаловаться на проблемы со здоровьем – усталость, подавленность, головные боли. Альфред поначалу приписал это влиянию месячных, но они кончились, а его «дорогая девочка» продолжала все время уставать, отказываясь под этим предлогом от близости. Чтобы помочь Софье излечиться от «меланхолии», Альфред решил отправить ее на несколько недель на водный курорт Швальбах – сам он, к сожалению, Париж покинуть не мог из-за массы навалившихся дел. При этом он решил, что сопровождать Софи, во-первых, будет кухарка (чтобы ей, не дай бог, не пришлось готовить самой), а во-вторых, компаньонка, хорошо знающая французский язык и достаточно образованная, чтобы придать Софи хоть какой-то лоск. Компаньонку, которая должна была быть еще и гувернанткой, искали достаточно долго и нашли только со второй попытки – первую кандидатуру Софи отвергла.
Как только возлюбленная уехала «на воды», Альфред, с одной стороны, начал испытывать муки одиночества и тратить все свободное время на то, чтобы бегать по магазинам, выполняя различные заказы Софи, а затем отсылать покупки в Швальбах, а с другой – терзался муками ревности, представляя, как Софи окружена там толпой поклонников и заводит один роман за другим. Что такое курортные романы, он и сам отлично знал со времен своей молодости. Подозрения усиливались тем, что Софи писала письма не чаще раза в три дня и обычно после полуночи, в связи с чем возникали резонные вопросы о том, чем она занимается в остальное время. Одновременно его раздражали ужасные орфографические ошибки в ее письмах, и он настоятельно рекомендовал ей улучшить свой французский, а для этого больше читать классику. Для начала он советовал ей купить роман Бальзака «Воспоминания двух юных жен», язык которого, по его мнению, был особенно легким.
* * *
Приближалось 30 сентября – день 75-летия Андриетты Нобель, которое Людвиг решил отметить самым торжественным образом, собрав всю семью в Стокгольме.
Среди задуманных Людвигом подарков для матери был фотоальбом с изображением всех ее детей и внуков, в связи с чем Альфред заказал свой портрет в известном фотоателье Парижа и поспешил послать сделанную там фотографию Софи. «Если ты будешь хорошей девочкой и вскоре поправишься, я устрою все так, чтобы ты поехала со мной в Стокгольм», – пишет он ей, не скрывая, что скучает. «Как мои мысли легко летят к тебе, так и я сам хотел бы прилететь», – добавляет влюбленный изобретатель динамита.
И вдруг в двадцатых числах августа ему приходит телеграмма от Софи, написанная на почти безупречном французском языке. «Не требуется большого ума, чтобы понять, кто составлял французскую телеграмму, которую ты мне отправила. Он пишет хорошо, но делает ошибки», – немедленно телеграфирует он в ответ 25 августа. Спустя день, не дождавшись ответа, Альфред посылает еще одну телеграмму: «Расскажи мне, если можешь, кто послал, вернее, кто написал за тебя ту французскую телеграмму мне. Это болезненная недомолвка между нами, подорвавшая мое доверие к тебе».
28 августа он пишет письмо, в котором выплескивает свою ревность и одновременно озабоченность тем, что же такого она натворила, что не желает ему рассказывать. Пустилась во все тяжкие?! Неблагодарно растоптала все, что он для нее сделал, и все, что между ними было?! «Не забудь в радостном угаре те приличия и человеческое достоинство, без которых женщина не может быть ни доброй супругой, ни настоящей матерью», – почти отечески наставляет он содержанку.
Но тут, наконец, приходит
