Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Чтобы поторопить здравый смысл, который заставлял меня отложить побег до 27 августа, мне необходимо было лишь откровение, и чтение Марии д’Агреда не превратило меня в сумасшедшего.

Глава XIV

Подземные тюрьмы, называемые Колодцами. Месть Лорена. Я вхожу в переписку с другим заключенным, отцом Бальби; его характер. Я согласовываю мой побег с ним. Каким образом. Стратагема, следуя которой я переправляю ему свой эспонтон. Успех. Мне достается мерзкий компаньон; его портрет.

Минуту спустя два сбира приносят мою кровать и уходят, чтобы снова вернуться со всеми моими пожитками; но проходит два часа, а я никого не вижу, несмотря на то, что двери моей камеры остаются открыты. Эта задержка порождает во мне кучу мыслей, но я не могу ни о чем догадаться. Опасаясь всего, я старался успокоиться, чтобы противостоять всему тому, что могло произойти неприятного.

Кроме Пьомби и Куатро, Государственные Инквизиторы использовали еще девятнадцать других ужасных тюрем, под землей, в том же Палаццо Дукале, к которым они приговаривали тех преступников, кто заслуживал смерти. Все верховные судьи на земле всегда считали, что, оставляя жизнь тому, кто заслуживал смерть, они проявляют милосердие, как бы ни было ужасно наказание, которым ее заменяют. Мне кажется, что это может быть милостью, только если так представляется осужденному, но его приговаривают к этому, с ним не советуясь. Такая милость становится несправедливостью.

Эти девятнадцать подземных тюрем совершенно похожи на могилы, но их называют колодцами , потому что они всегда залиты на два фута морской водой, поступающей через ту же зарешеченную дыру, через которую туда проникает немного света; эти дыры размером всего в квадратный фут. Заключенный должен, по крайней мере, если он не хочет весь день находиться погруженным в ванну из грязной воды глубиной по колени, держаться сидя на подпорке, где у него также есть соломенный тюфяк, и куда он ставит на рассвете свою воду, свой суп и свой сухарь, который он должен съесть сразу, потому что если он задержится, придут огромные морские крысы и вырвут это из рук. В этой ужасной тюрьме, к которой обычно заключенные приговариваются на весь остаток жизни, и с соответствующей едой, некоторые доживают до глубокой старости. Злодей, который умер в эти дни, был туда посажен в сорок четыре года. Заслуживший смерть, он, возможно, был убежден, что ему оказали милость. Есть люди, которые боятся только смерти. Человек, о котором я говорю, звался Бегелен: он был француз. Он служил капитаном в войсках Республики во время последней войны с турками в 1716 году, и на Корфу, под командой маршала графа Шуленбурга, который заставил Великого Визиря снять осаду. Этот Бегелен служил шпионом у маршала, переодеваясь в турка и направляясь смело во вражескую армию; но в то же время он служил шпионом Великому Визирю. Разоблаченный и признанный виновным в этом двойном шпионаже, он заслужил смерть, и действительно, его отправили умирать в Колодцы , оказав тем самым милость; и действительно, он прожил там тридцать семь лет. Он наверняка страдал там от голода. Он мог действительно сказать: Dum vita superest bene est[62].

Но тюрьмы, которые я видел в Спилберге, в Моравии, куда милосердие помещает осужденных на смерть, и где злодеи не могут никогда выдержать и года, таковы, что про смерть, которую они причиняют, можно сказать: Siculi non invenere tyranni[63].

Прождав два часа, я не мог не вообразить, что, возможно, меня готовятся перевести в Колодцы. В условиях, когда несчастный питает химерические надежды, он должен также быть подвержен необоснованным паническим опасениям. Трибунал, хозяин высот и подземелий дворца, вполне мог отправить в ад кого-то, кто имел намерение дезертировать из чистилища.

Я, наконец, услышал тяжелые шаги, кого-то, кто подходил к моему помещению. Я увидел Лорена, обезображенного гневом. Кипя от ярости, понося бога и всех святых, он начал с того, что потребовал отдать ему топор и все инструменты, что я использовал, чтобы просверлить пол, и назвал того из его сбиров, кто мне их принес. Я ответил ему, не шевелясь, что не знаю, о чем он говорит. Тогда он приказывает, чтобы меня обыскали. Но на этот приказ я быстро вскакиваю, грожу мерзавцам и, раздевшись до гола, говорю им делать свое дело. Он проверяет мои матрасы, опустошает тюфяк и заглядывает даже в вонючий горшок. Он берет в руки подушку от кресла и, не нащупав ничего твердого, швыряет ее с досады на пол.

— Вы не хотите, — говорит он, — сказать мне, где инструменты, с помощью которых вы проделали отверстие, но кое-кто заставит вас говорить.

— Если правда, что я проделал дыру в полу, я скажу, что получил инструменты от вас самого, и что я вам их вернул.

На этот ответ, на который его люди, до того бывшие озлобленными, зааплодировали, он взвыл, стал биться головой о перегородку, затопал ногами; я подумал, что он взбесится. Он вышел, и его люди принесли мне мои вещи, мои книги, мои бутылки и все, исключая лампу и мой камень. После этого, прежде чем покинуть коридор, он закрыл стекла двух окон, через которые поступало немного воздуха. Теперь я оказался заперт в маленьком пространстве, в которое воздух не мог поступать ни через какое другое отверстие. Я признал, что после его ухода я остался в неплохих условиях. Несмотря на наличие известного рода ума, он не догадался распотрошить кресло. Оставшись обладателем моего засова, я возблагодарил Провидение и увидел, что могу еще рассчитывать на него как на инструмент своего бегства.

Великая жара и потрясение минувшего дня помешали мне заснуть. На следующий день рано утром мне принесли вина, которое уже превратилось в уксус, протухшей воды, испорченный салат, тухлое мясо и черствый хлеб; все было несъедобное, и когда я попросил открыть окна, он мне даже не ответил. Была произведена необычная процедура: стражник с железным прутом обошел кругом мою камеру, простукивая везде пол, стены и, особенно, под кроватью. Я заметил, что стражник, обстукивавший пол и стены, ни разу не ударил в потолок. Это наблюдение зародило во мне проект выйти отсюда через крышу; но чтобы проект созрел, нужно было сочетание обстоятельств, от меня не зависящих, потому что я не мог ничего сделать так, чтобы это не проявилось на виду. Камера была новая; малейшая царапина бросалась бы в глаза каждому из стражников, входящих в нее.

Я провел тяжелый день. К полудню образовалась сильная жара. Я положительно думал, что задохнусь. Я находился в настоящей парильне. Мне невозможно было есть или пить, потому что все было протухшее. Слабость, вызванная жарой и потом, сочившимся из всех пор крупными каплями, не давала возможности ни ходить, ни читать. Мой обед на следующий день был такой же; вонь от принесенной телятины раздражала обоняние. Я спросил у него, не отдан ли ему приказ умертвить меня голодом и жарой, и он ушел, мне не ответив. Он проделал то же самое и на следующий день. Я сказал ему дать мне карандаш, потому что я хочу написать несколько слов секретарю, и, не отвечая мне, он ушел. Я с досады поел немного супа и покрошил хлеба в кипрское вино, чтобы сохранить силы и убить его завтра, вонзив ему мой эспонтон в глотку; это было вполне всерьез, потому что я видел, что мне ничего другого не остается; но на следующий день, вместо того, чтобы осуществить свой проект, я удовольствовался тем, что пообещал его убить, когда меня выпустят на свободу; он засмеялся и, не ответив, удалился. Я стал думать, что он так поступает по приказу секретаря, которому он, возможно, объявил о взломе. Я не знал, что делать; мое терпение боролось с отчаянием; я чувствовал, что умру от истощения.