Моя Америка - Шерман Адамс
Меня выручил мой знакомый, занимавшийся сбором налогов. Он достал бумажник и предложил одолжить мне недостающую сумму денег. В результате я избежал необходимости идти в тюрьму. Мой знакомый оказался справедливым парнем, и те деньги, которые я и другие уличные торговцы платили ему, он отрабатывал честно.
Когда я стоял посреди зала суда, я сказал самому себе:
— Черт побери Америку! Теперь с меня хватит!
Я покидаю Америку
От Джорджии до Коннектикута, от Шайенна до Техаса, от Алабамы до Вашингтона все та же дискриминация, все то же угнетение. Я решил оставить США и никогда туда не возвращаться.
Как ни странно, но всерьез задуматься о том, чтобы уехать из Штатов, меня заставил Рокки Браун. Он вместе с некоторыми другими чернокожими боксерами участвовал в турне по Европе. Рокки был нокаутирован итальянцем в первом же раунде, но получил возможность посмотреть Европу и ее крупные города. Когда он вернулся в Гарлем, он рассказывал совершенно фантастические вещи о том, как белые мужчины чистили ботинки черным, и о том, что черным жилось намного лучше в Европе, чем в США.
Я взял адрес пароходной компании, отправился на Боулинг-Грин и внес задаток за билет до Танжера. Но прежде чем отправиться в Европу, я решил провести «матч» против Хьюмана Кана, своего домохозяина. Я устал от Америки, устал подкупать полицейских, устал от крыс и тараканов, от мусора на лестнице, устал от туалетов, которые никогда не работали, и от проклятых домовладельцев, взламывавших двери и забиравших одежду за то, что ты задержал квартплату. Я решил победить Хьюмана Кана. С ним все-таки было легче бороться, чем с крупными жилищными компаниями, поскольку ему принадлежали всего два дома.
Я к тому времени сидел на мели, и не в последнюю очередь из-за того, что полицейские выкрали полную тележку мороженого. Однажды вечером, когда я пришел домой, замочная скважина была заткнута, и мне пришлось снять дверь с петель, чтобы попасть в комнату, из которой вынесли кровать.
Дома Кана развалились настолько, что даже чернокожие выехали из них. Остались только я и пуэрториканцы. Вместе с ними я подписал петицию протеста против положения, сложившегося в этих домах. Жилищный суд принял к производству дело «Адамс против Кана».
Все члены суда были лояльными демократами. И здесь судья поступил точно так же, как и все другие белые судьи и черный судья из Гарлема, — дал Кану улизнуть от ответственности, ограничившись предупреждением о необходимости привести дома в порядок. А чтобы домовладелец, не дай бог, не поистратился, ему было разрешено повысить квартплату на тридцать процентов.
После суда Кан стал преследовать меня. Он хотел, чтобы я как можно скорее выехал из его дома, и даже предложил мне 25 долларов отступного. А вместо этого был вынужден вернуть кровать в мою комнату. Тогда он увеличил свое предложение до 50 долларов, но я по-прежнему отказывался.
Как-то вечером, когда я читал лежа журнал «Ринг», раздался стук в дверь и послышался шепот:
— Ла полисиа, ла полисиа!
Я выбежал на лестницу и посмотрел вниз. Тремя пролетами ниже я увидел Кана и квартального полицейского. Домовладелец отсчитал купюры в руку представителя власти и сказал громко, так чтобы все услышали:
— Черный дьявол там, наверху! Он угрожал мне ножом!
Когда я услышал слово «нож», я снял с себя все, что было на мне, и в чем мать родила пошел вниз по лестнице, подняв руки над головой. Полицейский не должен был получить возможность застрелить меня, а потом утверждать, что оружие могло быть спрятано в моей одежде.
Полицейский снял револьвер с предохранителя и вместе с Каном стал подниматься. При этом пуэрториканцы — все до единого — вышли из своих квартир и толпились на лестнице. Хозяин с полицейским завели меня в мою комнату, приказали одеться, надели наручники, заведя руки за спину, после чего стали толкать меня вниз по лестнице. Уже с улицы они вызвали по телефону патрульную машину и отвезли меня в участок на 66-й улице.
В этот вечер полицейским пришлось нелегко. Прежде чем Кан успел сочинить убедительную историю обо мне, в дверь ворвалась группа пуэрториканцев и стала сбивчиво рассказывать на ломаном английском языке, как обстояло дело. Я в свою очередь сообщил старшему констеблю, что Кан пытается выдвинуть против меня ложное обвинение в отместку за то, что я подавал на него в жилищный суд. Пуэрториканцы поддержали меня, и, поскольку их было довольно много, полиция поняла, что дело может осложниться. Кончилось тем, что старший констебль приказал своему подчиненному снять с меня наручники и отпустить домой.
После этого Кан избегал меня пару дней, но вскоре вернулся к прежнему. Теперь он предложил мне 75 долларов, если я съеду, и на этот раз я согласился. Поскольку полиция жаждала моей крови, я понял, что эта часть Нью-Йорка стала исключительно вредной для моего здоровья. Кроме того, у меня не было никакого желания разыгрывать из себя героя. Ведь за 50 долларов любой полицейский с удовольствием застрелит меня на лестнице грязного доходного дома Кана, и никто не сможет помешать этому. Лучше было удалиться, пока я еще держал события под контролем.
Я внес еще 25 долларов в счет своего билета. Мне казалось, что Европа приближается ко мне с каждым днем. На 36-й улице я нашел дешевую комнату н гостинице. Чернокожих и пуэрториканцев селили на верхних этажах. Фактически лучше было спать на улице или в метро. Иногда я тоже забирался на ночь в какой-нибудь автобус, стоявший на стоянке на Девятой авеню. В богатейшем городе капиталистического мира, посреди театрального района, окружавшего Таймс-сквер, рядом с Бродвеем, люди спали в запаркованных автобусах. И не только пьяницы и лодыри, но и прилично одетые мужчины, чернокожие женщины с детьми. Скорее всего, их вышвырнули из квартиры в гетто за задержку квартплаты.
Приближался день моего отъезда, а я все еще должен был 50 долларов за билет. Пришлось купить на Уоррен-стрит работу на стройке. Вместе с чернокожим каменщиком при помощи заступа и кувалды мы сломали старую стену. А потом надо было покупать новую работу, на этот раз на складе у одного из нью-йоркских причалов. Я разгружал и упаковывал каштаны. Итальянец, который нанял меня, был оптовиком, занимавшимся всем понемножку.
