Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Определенного жалованья раввины не получают, но каждое общество назначает своему раввину содержание, сообразно своим средствам. Истинно благочестивые раввины — а их громаднейшее большинство — довольны своим скудным содержанием, из которого ухитряются еще уделять на нужды нищих, членов общества. Но встречаются и печальные исключения. Есть раввины, которые, не удовлетворяясь общественными лептами, пускаются (впрочем, через своих Жен) в мелкую торговлю, содержат питейные заведения и не брезгуют ростовщичеством среди своих же пасомых.
Многие раввины пишут якобы ученые, новые комментарии к Библии и Талмуду, которые, по отпечатании, лично раздают состоятельным своим почитателям, что приносит им некоторую материальную пользу.
Впрочем, этот способ распространения своих сочинений унаследовали от раввинов и новейшие еврейские писатели, так называемые прогрессисты, которые иногда разъезжают по всем еврейским городам и собирают милостыню в виде платы за никому не нужные плоды их ума или музы.
Грешный человек, прибегал к этому способу и я; но я забегаю вперед.
Итак, я водворился в Столбцах, где и устроился довольно сносно. Шамеш (служка) скоро нашел для меня полный комплект «дней», то есть обывателей, которые согласились кормить меня по определенному дню в неделю. К моему благополучию обыватели эти оказались не бедными и кормили меня сытно и вкусно. Но главное мое благополучие состояло в том, что я получил полную свободу, был предоставлен самому себе; надо мною, двенадцатилетним мальчуганом, не было никакого начальства, никакого надзора.
Хотя я жил в самом молитвенном доме, я, однако, пользовался полной свободой. Держа перед собою, для декорации, фолиант Талмуда, я тут же ухитрялся читать «запрещенные книжки», которыми снабжали меня некоторые товарищи, дети местных обывателей. Книжки эти значительно расширили мой умственный горизонт.
В Столбцах я впервые получил понятие о еврейской семье, живущей на европейскую ногу, что было такой редкостью в России в начале пятидесятых годов XIX столетия. Это было семейство Карлинских, которое меня кормило по пятницам и субботам. Отец семейства жил постоянно в Кенигсберге, где он был комиссионером но экспорту русского хлеба, шедшего в Пруссию по Неману, и я его ни разу не видел в Столбцах. Жена же его с детьми, по неизвестным мне соображениям, жила в этом городе в своем собственном хорошем доме, окруженном большим фруктовым садом. Хозяйка дома была очень миловидная женщина, лет тридцати пяти, добрая и ласковая; дети ее, два мальчика моих лет и девочка лет восьми, воспитывались, то есть обучались еврейским предметам, дома. В последнем царствовали образцовая чистота и порядок. Как г-жа Карлинская, так и ее дети любили меня главным образом за то, что я хорошо знал еврейский язык и в двенадцать лет не только знал почти всю Библию наизусть, но и был сравнительно хорошо знаком с главными представителями новейшей еврейской литературы, в которую я посвящал моих сверстников, читая с ними «запрещенные» книжки, свободно вращавшиеся в доме Карлинских.
Я несколько распространился об этом семействе потому, чтобы доказать, что и в николаевские времена в таком заброшенном местечке, как Столбцы, среди темных и фанатических евреев возможно было существование, при некоторых благоприятных обстоятельствах, простой, честной, доброй еврейской семьи, не знавшей ни фанатизма, ни вражды к иноверцам, хотя все члены семьи строго исполняли все предписания еврейской религии и ни в чем не отступали от нее.
В Столбцах же я пристрастился к музыке, лучше сказать — к пению. В этом городе был молодой кантор (совершающий молитвы в синагогах), обладавший замечательным тенором. Зная ноты, он приспособлял многие арии из разных опер к молитвенному тексту; в особенности он эксплуатировал, как я узнал впоследствии, меерберовские оперы. Евреи очень любят меерберовские мелодии, находя в них что-то родное, хотя сам Меербер, несмотря на свое еврейское происхождение, вряд ли знал еврейские национальные мелодии. Во всяком случае, их вовсе нет в главных его операх. Но евреи, справедливо гордясь своим гениальным соплеменником, ловят и находят в его операх национальные мотивы и с особым удовольствием слушают меерберовские арии в синагогах, когда кантор применяет их к молитвам.
И вот, попав раз, в праздник, в синагогу, я был очарован сразу как прекрасным, звучным голосом кантора, так и глубиной и сладостью меерберовских мотивов, и с тех пор я не пропускал ни одного богослужения в синагоге, когда его совершал молодой кантор.
IV
Приращение нашего семейства • «Ожил!» • Душевное томление • Развлечение еврейскими концертами • Ломжинский кантор • Борьба партий • Воинская повинность во время Крымской войны • «Ловцы» • Сцена на улице • Женитьба старшего моего брата • Поездка в Сморгонь • Свадьба • Помолвка сестры • Мое огорчение • Праведники • Плакальщики • Похороны праведника
Вернувшись в Вильну, я года два прожил у родителей, среди многочисленного семейства, которое все больше и больше увеличивалось. Матушка рожала аккуратно через каждые два года, и дети все были здоровые, жили и росли. Материальное же положение родителей не только не улучшалось, но, напротив, все ухудшалось. Бедный отец точно высох, а мать, измученная заботами о куче детей, становилась все злее и злее.
В это время на свет Божий явился новый член семейства, который против обыкновения через три дня умер. Отец, по-видимому, чрезвычайно обрадовался этому обстоятельству, хотя громко не выражал своей радости, мать же, несмотря на обилие оставшегося потомства, была очень огорчена и даже искренно всплакнула о желанной, в глубине души, потере.
Надо было хлопотать о погребении младенца. Отец отправился в погребальное общество и через несколько часов явился в сопровождении двух членов последнего, которые должны были унести покойничка. Но, войдя в комнату, отец вдруг услышал плач младенца.
— Ожил! — воскликнул он, схватившись за голову и побледнев как полотно.
И на его лице отпечаталось такое страшное горе, что я во всю жизнь не мог забыть этого выражения отчаяния.
Между тем младенец вовсе не ожил, и дело вышло так. Видя страдания матушки от обилия молока в груди, которое необходимо было отцедить, жившая у нас бабушка побежала куда-то достать для этой цели щенка, что ей и удалось. Щенок как раз в момент возвращения отца из погребального общества завизжал, а отец принял писк щенка за плач ожившего ребенка…
Нужно себе представить степень нищеты и гнета главы семейства, если воображаемое оживление родного ребенка могло вызвать в отце
