Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
– Это парень из Кочабамбы? – спросил он.
– Да, – ответил я.
– Так его убили, – сказал он, даже не взглянув на меня.
15. Мы столкнулись на тропинке со старой женщиной и ее внучкой. У девочки очень смышленое лицо, ей лет одиннадцать. Они живут в хижине неподалеку и пасут коз. Старуху уговорили пустить Командира переночевать в хижине или хотя бы поспать там несколько часов. Мы купили у нее четырех коз, чтобы заколоть. Старуха взяла у нас деньги, не торгуясь, похоже было, что она не совсем ясно представляет себе их реальную ценность. Старуха сообщила, что солдаты где-то неподалеку. У нас было такое чувство, будто она что-то скрывает, но она была единственным существом, которому мы могли довериться за деньги. Мы все вместе обсудили наше положение и согласились, что придется перейти реку и подняться повыше в горы. Солдаты не решатся двинуться туда. Командиру было плохо как никогда, он уже не мог держаться на ногах. Мы попросили старуху достать нам мула. Она сказала, что приведет его ночью – сходит за ним к своей куме. Мы отпустили ее с некоторой неуверенностью, хотя с нами оставались девочка и стадо.
Уже глубокой ночью старуха вернулась, ведя за собой довольно приличного мула. Она посоветовала нам уйти на рассвете, так как не было никаких признаков того, что солдаты где-то поблизости. Мы попросили ее довести нас до брода. Предложили за это хорошие деньги. Она сказала, что не может быстро ходить и устала, пока ходила за мулом. Однако пообещала нам помощь своей внучки с тем условием, что мы ей заплатим вперед. Все эти переговоры вели Дарио и я, так как у Командира начался жестокий приступ лихорадки.
Я так и не смог уснуть. Написал эти строчки. И стал думать о Лауре. «Лаура, увижу ли я тебя еще когда-нибудь?» – спрашиваю я себя.
* * *
Брюшко капитана трясется от радости. Он почесывает затылок. Сдвигает за козырек фуражку со лба и заливается смехом. Старуха смотрит на него с недоумением, думая, что он спятил. Ну, держитесь, говорит капитан, сукины дети, пришел и на нашу улицу праздник. Потом запирается со старухой в лачуге, чтоб мы разговора их не подслушали. А мы просто помираем от любопытства. И не сводим глаз с закрытой двери хижины, которую капитан называет «моей штаб-квартирой». Наконец оба выходят: впереди старуха с выражением воплощенной невинности на лице. За нею наш круглолицый капитан, рот до ушей от радости. Пусть старуха спокойно возвращается домой и делает так, как сказал капитан, а у него есть один мировой парень, он нас проведет на условленное место. И палец его указывает на Камбу; старуха уходит, ни разу не оглянувшись. Всем приготовиться, снаряжение походное – даст бог, мы всыплем этим бандитам по первое число. Мы выступаем. Капитан шагает позади всех, старается не выдать распирающую его радость, не запеть. Наверное, думаю, Какаду прошел у господа бога какую там полагается обработку и ждет теперь, когда я выполню свой обет. У Камбы глаза пантеры, он отыщет тропинку, даже если на дворе ночь и не видно ни зги. Мы идем, а сами боимся, как бы опять не устроили нам какой-нибудь ловушки. Ну, если так случится, думаю я, старухе тоже живой не выбраться, так ее.
В темноте лес ощеривается черными масками, которые пугают тебя из-за каждого куста, хоть ты вовсе не собираешься раздумывать об ужасах и страхе смерти. Мы шагаем более трех часов и, когда силы наши уже на исходе от этого бесконечного марша и затаившейся то тут, то там опасности, Камба вдруг останавливается и говорит – вот она, пришли, и чтобы я доложил капитану. Я бегу, передаю капитану слова Камбы. Капитан обливается потом от усталости, но виду не подает и говорит, чтоб мы обождали и что надо переправиться через реку прямо сейчас, ночью – мол, еще разок не пожалеем себя ради блага родины и поскорее освободим ее от наглых захватчиков. Мы все настороженно прислушиваемся к тому, что для нас – лишь черная угроза, пугающая неизвестностью. Наши глаза, уже привыкшие к темноте сельвы, различают на берегу стволы деревьев; все заметнее блеск бесшумной воды, отливающей старым серебром. Никто не может сказать с уверенностью, что перед нами одни деревья. Переправа будет длительной пыткой, ожиданием того, что, может быть, стало нашей судьбой с тех пор, как пришла старуха; она тогда добралась как раз до нашего лагеря, пришла и смотрит на меня, а потом заявляет, что хочет поговорить с капитаном, и все смеются и говорят, что у капитана нет времени на таких старух и для того, чтобы войти в «штаб-квартиру», ей должно быть, по крайней мере, лет на сорок меньше; а я говорю, замолчите, сукины дети, может, мы еще спасибо скажем этой сеньоре; охота закурить, говорит Камба, выкрутив свои штаны и надевая их мокрыми; и мне тоже, думаю я. Однако приказ есть приказ, а наше желание так и остается желанием. И снова мне приходит на ум Какаду, а следом, уж конечно, и Кобылица. Какаду интересуется, как поживает его суженая; ах ты, сукин сын, думаю, и там тебе неймется? Кобылица – баба что надо, для бабского дела созданная; женщина не жадная, не то что другие в городке. Рука капитана приятным грузом ложится мне на плечо, а его похвала – «правильно, солдат» – сладким медом вливается мне в уши, будто сама Кобылица меня окликает; «если все пойдет хорошо, вам обеспечен отпуск и повышение»; горжусь, мол, вашей сообразительностью. Капитан хвалит старуху, можно сказать, до небес превозносит, что поделаешь, говорит, надо довериться ей, солдаты. Все на карту ставим, жизнью рискуем. Толстяк без устали носится туда-сюда, расставляет солдат, как ему велит его наука, которой его обучали в военном училище. Только Камба умеет уничтожать следы, но и другие пусть не зевают: один след – и всем крышка, покажут нам гады, где раки зимуют, и охнуть не успеем. Старуха-то, наверное, уже болтает с партизанами, зубы им заговаривает, а мы наготове сидим, тихо, как мыши. Смотрите у меня, чтоб ни один волосок не шелохнулся, разрешаю только моргать и
