Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
А вот Фернан Леже поначалу не обратил на неё вообще никакого внимания. Может, потому что она не понимала по-французски? «Все смеются его шутке, я – нет. Каждый о чём-то спрашивает, я – нет».
Высокий, мощного сложения, рыжий. Волосы на прямой пробор, усы. Надя сочла мастера ужасно старым и долго не верила, что это действительно тот самый Фернан Леже, о котором она читала в журнале. К которому стремилась всем сердцем. Который обязательно подскажет ей верный путь в искусстве – путь, на котором Малевичем был вывешен тупиковый знак.
Спасибо поляку, чей мольберт стоял рядом с Надиным, – он стал переводить то, что говорил Фернан. Спасибо месье Озанфану – он показал Леже работы Нади, и тот впервые глянул на молчаливую девушку с интересом.
Леже был хорошим преподавателем, к тому же он не пытался перековать учеников в свою веру, уважал индивидуальность. Можно было рисовать в любой манере, в любом жанре, главное, чтобы сами додумались до открытия, не ждали подсказок от учителя. А Наде как раз нужны были подсказки, она чуть ли не физически страдала от убожества своих работ – и страстно мечтала увидеть картины учителя.
Если работа ученика ему нравилась, Леже говорил: «крепко» (costaud). Если нет – «красиво» (joli). «Художник не должен стремиться к тому, чтобы изображать “красивое”, – считал мастер, – он должен делать так, чтобы его картины были красивыми». Другая важная цитата: «Иногда сила, оригинальность рисунка рождается от слабости».
Фернан Леже чётко формулировал свои мысли, ещё и поэтому его статьи так охотно печатали в журналах, а на лекции собиралась уйма народу. И вот однажды мэтр произнёс наконец слова, которых Надя так долго ждала:
– Приходите ко мне в мастерскую, в этом же доме, я покажу вам свои работы.
А Станислава он не пригласил. Самолюбивого поляка это, разумеется, задело.
Надя вырядилась, как на праздник. Напялила даже боа из страусовых перьев, подарок отца Станислава. Вошла в мастерскую – и вот они, картины. Совсем не то, что она рассчитывала увидеть. Человеческие фигуры – символические, едва ли не детские, безликие – напомнили Малевича. Машины, энергия, скорость, цвет… Ошеломляющее впечатление, но непонятно, в каком направлении движется мысль художника.
Сказать, спросить она не могла – проклятый французский! И тогда Леже, чтобы скрасить неловкость, запел вдруг нормандскую песню. Бросал рисунки на пол, один за другим – и пел, пел, пел.
Надя досмотрела спектакль до конца и ушла, не улыбнувшись на прощание[131]. Чувствовала горькое разочарование – но не в живописи Леже, а в себе самой. Почему она ничегошеньки не понимает? Причина в том, что не хватает знаний? Или в том, что свою дорогу каждый должен искать сам?
И всё-таки после того визита в мастерскую она перевелась из группы Озанфана к Леже. Стала экспериментировать, увлеклась антигеометрическими формами, не подозревая о том, что этим вполне успешно занимается известный швейцарский художник Жан Арп. Изобретала изобретённое. Не осознавала очевидного. И безжалостно критиковала саму себя.
И Озанфан, и Леже хвалили её, но что толку от этих похвал, если сама не веришь в то, что получается? Даже когда её картины представили на выставке работ ателье Леже, к радости примешались сомнения.
А потом ей вдруг сказали, что княгиня Ноай, известная ценительница живописи, хочет купить Надину абстрактную картину. Сколько мадам художница за неё просит? Надя, решив, что это шутка – жестокая шутка! – брякнула: «Пять тысяч франков!» (ученикам тогда платили 50–60 франков за холст). Княгиня попросила скинуть тысячу и приобрела работу.
Так много денег в руках Надя никогда не держала. Скорей побежала домой, хотела порадовать Станислава. Они смогут теперь есть мясо, даже ветчину! Застелила купюрами постель, чтобы он сразу увидел!
Станислав увидел – и разозлился. Он ведь тоже был художник! Успехи других его не радовали – тем более собственной жены.
Надя почувствовала себя в тот вечер такой одинокой! Успех в Париже, а отпраздновать не с кем.
О беременности она сказала Стасю примерно в то же время.
– Ты кого хочешь, сына или дочку?
«А он меня ударил, – вспоминала Надя. – Ударил меня. Ударил меня и будущего ребёнка, сына или дочку. И ни слова не сказал, ни слова».
Наутро Надя ушла из «Семейного пансиона». Отправилась в один из тех домов, где принимают беременных и заботятся о них. Жила в приюте, каждый день упрямо ходила в академию Леже, писала абстракции, натюрморты, портреты. Мастер часто звал её в мастерскую посмотреть новые работы – просил, чтобы она высказала своё мнение. Жестом, мимикой, песней, танцем – неважно. Постепенно Надя начала понимать и французский, и живопись мастера. Поняла его принципы – и приняла их. За исключением того, что человек для него был таким же предметом, как диван или ваза. Для Нади человек оставался человеком – индивидуальностью.
Станислав выследил, где обитает его жена-беглянка. Пришёл в приют, долго стоял под дверью, просил вернуться. И Надя сдалась.
Вскоре родилась дочка, назвали Вандой. Узнав радостную новость, в Париж приехал отец Стася, пан Грабовский – вечный Надин заступник. Принялся уговаривать невестку: потерпи, всё наладится, дочке нужен отец! Она и сама так думала – Ванде нужен отец, я буду терпеть ради неё. Терпеть вспышки гнева Станислава, которые происходили всё чаще и чаще.
Надю – совсем ещё в ту пору молодую женщину – стало подводить здоровье. Случайная простуда переросла в запущенный плеврит. Пан Грабовский дал деньги на лечение, и Станислав повёз семью в горы, в маленькую деревушку близ Пиренеев. Надю наблюдал врач, он и сказал ей однажды слова, которые та крепко запомнила: «Милочка, вы в опасности. Моя медицина не осилит вашего мужа».
Надя в той деревне много рисовала: пейзажи, портреты крестьян. Раздаривала всем, кто просил. Подпитывалась, как и раньше, деревенской жизнью. Простой быт, знакомые с детства сельские запахи исцеляли её. Но не всем ранам суждено было затянуться.
Вскоре после возвращения из деревни Станислав уехал в Варшаву, ему нужно было пройти военную службу. А Надя собрала вещи – свои и Ванды – и переехала в мансарду «Семейного пансиона». О, эти знаменитые парижские мансарды, о которых сложено так много романтических историй, – но только тот, кто жил в них, знает, как мало там на самом деле романтики. Уборная внизу, воду нужно таскать со второго этажа,
