Борис Друян - Неостывшая память (сборник)

Видя мое состояние, Никольский примирительно произнес: «Ну ладно, пусть будет так, делай как знаешь».

Медлить я не стал и сразу поехал в Москву к Э. Г. Герштейн за советом – предстоящая публикация должна быть безупречной. Эмма Григорьевна была обрадована и твердо пообещала всяческую помощь. Именно тогда я получил от нее в подарок книгу «Судьба Лермонтова», вышедшую вторым изданием в 1986 году. Вскоре я получил от нее письмо от 27 января 1987 года:

Как мы договорились, сообщаю Вам имена близких друзей Ахматовой, которые устанавливали правильный текст «Реквиема»: В. Г. Адмони, М. В. Ардов, В. Я. Виленкин, Э. Г. Герштейн, Н. Н. Глен, Н. В. Рожанская, Л. К. Чуковская.

Выработанная нами с Вами форма благодарности имеет большое значение, и вот почему. До меня дошел непроверенный, но исходящий от довольно компетентного лица слух, что эту поэму собирается напечатать «Огонек». Мне кажется, что они способны махнуть, никого не спрашивая, имею в виду Льва Николаевича. А текст? Возьмут где попало. Между тем, названные мной товарищи известны как близкие Ахматовой люди.

…Ваш текст будет признан самым авторитетным. (Хорошо бы Вам поговорить об «Огоньке» с Л<ьвом> Н<иколаевичем>)…

Пожалуйста, ответьте мне.

Напечатанный в «Неве» «Реквием» завершался текстом «От редакции»:

Право на публикацию стихотворного цикла А. А. Ахматовой «Реквием» нам официально передал наследник Анны Андреевны – Лев Николаевич Гумилев…

Этот номер журнала уже был сдан в производство, когда нам стало известно, что «Реквием» неожиданно опубликован в журнале «Октябрь» без ведома наследника А. А. Ахматовой и комиссии по ее литературному наследию.

Тем не менее, учитывая и читательский интерес к творчеству А. А. Ахматовой и высокое художественное значение «Реквиема», редакция «Невы» решила не отказываться от своего права на эту публикацию.

Предваряло «Реквием» краткое вступительное слово Михаила Дудина:

Истинная поэзия прекрасна высокой правдой души поэта и беспощадной правдой времени. Это всегда понимала не только сама Анна Андреевна Ахматова. Это понимали и за это ее любили и любят читатели. Это должен знать народ, потому что лирика Ахматовой народна, гражданственна и мужественна.

…Но, чтобы понять воистину великое мужество души поэта, надо знать самое трагическое ее произведение – «Реквием».

Настало время напечатать его полностью, потому что правда – это не только кровь и слезы, но и очищение от скверны.

Прошло почти полвека, позади множество событий, радостей, огорчений, сбывшихся и несбывшихся надежд. Держу в руках «агатовую» книгу Анны Ахматовой и заново переживаю все, что было с нею связано.

«И деревья стоят голубые…»

В необыкновенно жаркий августовский день 1969 года я вышел из полупустой электрички в Комарове и направился на Озерную улицу. Накануне мы договорились с Даниилом Александровичем Граниным окончательно утрясти у него на даче состав книги «Неожиданное утро». Предыдущая попытка издать книгу Гранина «Наш комбат» потерпела фиаско, и я, редактор этой книги, получил взбучку от директора Лениздата за идеологическую слепоту.

Солнце нещадно палило, и, пока я добрался до гранинской дачи, легкую рубашку на мне впору было отжимать. Около крыльца меня встретил хозяин. Рядом с ним стоял улыбающийся в рыжую бороду Сергей Орлов.

Даниил Александрович предложил прежде всего съездить на Щучье озеро освежиться. Мы с Орловым не заставили себя уговаривать, тут же влезли в раскаленный «Москвич» и помчались на Щучье.

Там вдоволь поплавали, посидели на берегу и уже не спеша поехали обратно. Впереди, при въезде на Озерную улицу, показалась солидная дача профессора Евгения Ивановича Наумова.

– Недавно я заходил к Евгению Ивановичу. У него на магнитофоне записаны интересные песни какого-то зэка, – вдруг сказал Гранин.

– А давайте зайдем к нему, послушаем, – тут же предложил я.

– Да ты что, Боря, нельзя же так сразу, без предупреждения, он человек занятой.

– Действительно, как-то неудобно, – засомневался и деликатнейший Сергей Орлов.

– Эх вы, танкисты! Я все беру на себя, – с молодым апломбом заявил я.

Мои попутчики не знали, что в этом доме меня всегда принимали с душевной теплотой.

– Ну смотри, действуй сам. В случае чего мы с Сергеем ни при чем. Будем здесь тебя ждать, – улыбнулся Гранин и притормозил машину.

Я уверенно вошел в калитку. Меня, как всегда, первым благосклонно встретил огромный пес Том. За ним показалась колоритная фигура профессора в старой пропотевшей тельняшке. В руках у него была лопата. В этакую-то жарищу! Узнав, в чем дело, поспешил к нежданно нагрянувшим гостям. Он явно был рад нам. Ему действительно повезло заполучить редчайшую пленку, которую они с Граниным уже успели прослушать.

Евгений Иванович рассказал, что тот, кто подарил ему пленку, утверждал, будто автор и исполнитель в прошлом – фронтовик, затем матерый уголовник по фамилии Васильев и что все это похоже на правду, поскольку в одной из блатных песен от первого лица фигурирует этот самый зэк Васильев и его дружок Петров.

Наконец хозяин врубил большущий ленточный магнитофон, и бобины медленно завертелись. Пленка оказалась некачественной, видимо, от многократных переписываний, и тем не менее нас сразу же захватил, ошеломил необычный, хриплый, мощный голос. Он пел блатные песни, в том числе о двух зэках, которым за побег «добавили срока». Но особенно сильное впечатление произвели на нас песни о минувшей кровавой войне – о братских могилах («Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты»), о штрафных батальонах («Ведь мы ж не просто так, мы – штрафники, нам не писать: «Считайте коммунистом»»), о соседях по палате во фронтовом госпитале, о не вернувшемся вчера из боя товарище…

Два опаленных огнем фронтовика-танкиста, профессор филологии и я, недавний студент, сидели не шелохнувшись и слушали песни много пожившего и многое пережившего человека. В это мы сразу и безоговорочно поверили.

Прошло совсем немного времени – и вся страна узнала имя нового барда. Нет, он никогда не был заключенным, как не был и фронтовиком. И фамилия его оказалась вовсе не Васильев, а Высоцкий. Владимир Высоцкий. Песни его под собственный аккомпанемент гитары распространялись с невиданной скоростью – переписывались с магнитофона на магнитофон.

Несмотря на бешеную популярность, всеобщую, всенародную любовь, песни Высоцкого тогда не были опубликованы. Он так и умер, не увидев свои стихи в печатном исполнении. Имя его было под запретом. К счастью, магнитофоны запретить было невозможно.