Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов
Удивляет и тон письма и справка от редакции, создающая впечатление полной солидарности газеты с положениями письма. Удивляет и атмосфера скандала вокруг работы, которая еще не реализована и находится в процессе создания. Я не думаю, что после письма в газете последуют отклики “руки прочь от ‘Пиковой дамы’”, но хотелось бы узнать мнение редакции по затронутым в моем письме вопросам.
С уважением к ПРАВДЕ, член Союза художников СССР
Давид Боровский»
С саркастическими нотками у Боровского – о лишении «участия в этом историческом документе», о тоне, «почему-то не насторожившим сотрудников редакции», не говоря уже о ПРАВДЕ прописными буквами и без кавычек, лишь к ней может быть уважение, – все в порядке.
Давид предполагал, конечно, почему сотрудники редакции «не насторожились». Потому только, что почти все они, кроме, разумеется, главного редактора, прочитали письмо, привезенное в «Правду» фельдъегерем из ЦК КПСС, в уже вышедшем номере.
Николай Потапов, одиозный автор правдинского опуса о спектакле «Мастер и Маргарита» – «“Сеанс черной магии” на Таганке», опубликованного в «главной газете страны» годом раньше, 29 мая 1977 года, возглавлял в «Правде» отдел литературы и искусства ни много ни мало, а 23 года. Огромный срок. Он поведал в своих мемуарных записках о том, как и что, связанное с публикацией письма Жюрайтиса, происходило в газете.
Во-первых, Потапов – заведующий отделом! – о публикации узнал случайно. Он заглянул вечерком в комнату выпуска номера и с удивлением обнаружил на последней полосе текст за подписью Жюрайтиса, который, вспоминал Потапов, «истово громил троицу знаменитостей». Во-вторых, прочитав письмо, Потапов, по его словам, отправился к главному редактору Виктору Афанасьеву и попытался убедить его, что «в таком виде печатать письмо Жюрайтиса не следует, надо снять его из номера и завтра с участием автора отредактировать, “успокоить”, убрав непозволительно резкие пассажи». Афанасьев был непреклонен. Потапову, задетому за живое тем, что «острейший материал выставлен на полосу без ведома отдела и без обсуждения на редколлегии», стало ясно: «карательную акцию против маститых деятелей искусства наверняка благословило высшее руководство». Не только «благословило», но использовало в письме, подписанном Жюрайтисом, пассажи из выступления Жданова в 1948 году. По мнению Потапова, Афанасьев «не очень-то был волен в своих действиях».
Потапов, впрочем, признавался, что не стал бы столь резко, как он это сделал в разговоре с Афанасьевым, возражать против публикации (саму постановку проблемы он назвал «правомерной»), если бы «всем своим тоном – грубым, оскорбительным – он не шел вразрез с утвердившимся в «Правде» стилем разговора с людьми искусства».
Так что природа примитивного ответа правдинского редактора Любимову вполне объяснима. Не мог же он написать режиссеру:
«Юрий Петрович, извините! Мы в этом вопросе ни ухом ни рылом. Нам нарочный привез пакет с материалом, а по вертушке от Суслова позвонили: немедленно в печать…»
Надо сказать, ответы (письма главному редактору «Правды»), что коллективный (Любимов, Рождественский, Шнитке), что индивидуальный (Боровский), с многолетнего расстояния видятся совершенно бессмысленными, отправленными в леденящую пустоту, в которой, ухитряясь слыть (точнее – пыжась слыть) иногда вольнолюбивыми, прогрессивными деятелями, проживали вовсе не стеснявшиеся своей держимордости партийные и советские чиновники разных рангов.
Попытка людей искусства, не самых последних в мировой культуре, объяснить прописные истины – мертвому припарка. Надежды на публикацию – напрасны. Никто не собирался знакомить читателей «Правды» с фактическими данными о своей работе, приведенными «правдоискателями», как назвал их Александр Минкин, в послании на имя Виктора Афанасьева. Без указаний из ЦК КПСС главный редактор «Правды» шага не имел права сделать. Разве только в столовую. Думать ему разрешали лишь телефонными звонками.
Между тем Любимов, Рождественский и Шнитке разъяснили простейшие, как дважды два четыре, вещи.
Во-первых, Жюрайтис ни в каком приближении не был знаком со сценическим замыслом будущего спектакля. Во-вторых, он обманом захватил в нотной библиотеке «Гранд-Опера» черновой вариант клавира и даже не удосужился добросовестно с ним ознакомиться, а если бы, как говорится в ответе, «внимательно ознакомился с клавиром (пусть даже черновым, окончательный вариант был в Министерстве культуры, и Жюрайтис его не видел. – А. Г.)», то убедился бы в том, что ни одной ноты не было сочинено за Чайковского.
Рольф Либерман провел в «Гранд-Опера» расследование, выясняя, каким образом Жюрайтис, дирижировавший тогда в Париже на постановке «Ромео и Джульетты», получил доступ к рабочим материалам, связанным с «Пиковой дамой» – к черновику клавира, макету, наброскам постановочного плана. Выяснив, написал письмо Жюрайтису, а копию передал в советское посольство.
Либерман напомнил Жюрайтису о том, что он на его просьбу ознакомиться с партитурой «Пиковой дамы» ответил «категорическим отказом».
«Поэтому, – писал многолетний руководитель «Гранд-Опера», – Вам будет вполне понятно то удивление, с каким я узнал, что в нарушение моих распоряжений вы отобрали у служащего, которому была поручена переписка нот, партитуру “Пиковой дамы” против его воли… позвольте мне сказать, что я считаю недопустимым Ваше поведение в доме, который принял вас самым гостеприимным образом. Я буду благодарен Вам, если Вы будете входить во дворец Гарнье лишь в те моменты, когда требуются Ваши услуги, то есть на представления “Ромео и Джульетты”».
Руководитель «Гранд-Опера» не сомневался в том, что Жюрайтис получил указания Москвы любым способом ознакомиться со сделанными к «Пиковой даме» предварительными изменениями. Он, во всяком случае, ежедневно, как на работу, приходил в нотную библиотеку театра, клянчил партитуру, объяснений – «Вас это не касается» – не слышал и продолжал выпрашивать. До тех пор, пока не воспользовался, как пишет Либерман, «отсутствием ответственных работников библиотеки, чтобы ознакомиться с партитурой и навредить своим коллегам, обвинив их в
