Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Двадцать пятого июня, в день, когда только республика Венеция празднует чудесное появление евангелиста Св. Марка в эмблематической форме крылатого льва в церкви дворца дожей в конце одиннадцатого века, событие, показывающее мудрость Сената, который нашел время, чтобы возблагодарить Св. Теодора, влияния которого стало более недостаточно, чтобы обеспечивать дальнейший рост города, и принять своим покровителем этого святого ученика Св. Павла и Св. Петра, согласно Евсебию, которого им послал Господь. В этот же день, в три часа после полудня, когда я голый и весь в поту трудился над моей дырой, в которой, чтобы ее видеть, я зажег лампу, я услышал в смертельном ужасе пронзительный скрип засова двери первого коридора. Какой момент! Я гашу лампу, прячу в дыру мой эспонтон, бросаю внутрь мою салфетку, поднимаюсь, поспешно ставлю на место в алькове подпорки и настил кровати, набрасываю сверху тюфяк, матрасы и, не имея времени постелить простыни, падаю поверх них как мертвый в тот самый момент, как Лорен открывает мою камеру; моментом ранее он бы меня захватил врасплох. Лорен собирается переступить через меня, но я испускаю крик, который заставляет его, согнувшись, выскочить за дверь, говоря высокомерно:

— Боже мой! Я сожалею о вас, месье, потому что здесь жарко как в пекле. Поднимайтесь и возблагодарите Бога, который направляет вам превосходную компанию. Входите, входите, светлейший сеньор, — говорит он несчастному, который следует за ним. Этот тупица не обращает внимания на мою наготу, и вот, светлейший заходит, обходя меня и не обращая внимания на то, что я делаю, я собираю мои простыни, бросаю их на кровать и не могу нигде найти мою рубашку, которую приличие обязывает надеть.

Этот вновь прибывший полагает, что вошел в ад. Он кричит:

— Где я? Куда меня завели? Какая жара! Какая вонь! С кем я нахожусь?

Лорен отвечает ему из-за двери, призывая меня надеть рубашку и выйти в чердак; он говорит ему, что у него приказ пойти к нему и принести для него кровать и все, что тот прикажет, и что до его возвращения он может прогуливаться по чердаку, а пока камера проветрится через открытую дверь от вони, которая происходит всего лишь от масла! Конечно, запах идет от лампы, которую я загасил, не обрезав фитиль. Лорен не задал мне при этом ни одного вопроса; значит, он знал все; Еврей ему все рассказал. Как я был счастлив, что он не мог рассказать ему больше! Я почувствовал с этих пор некоторую благодарность к Лорену.

Быстро надев другую рубашку и комнатную одежду, я вышел. Новый заключенный записывал карандашом то, что хотел получить. Он первый сказал, увидев меня:

— Это Казанова.

Теперь я узнал аббата графа Фенароло, брешианца, пятидесяти лет, человека любезного, богатого и ценимого во всех добрых компаниях. Он подошел меня обнять, и поскольку я сказал, что ожидал здесь увидеть кого угодно, кроме него, он не мог сдержать слез, которые смешались с моими.

Как только мы остались одни, я сказал ему, что когда принесут его кровать, я ему предложу альков, но он меня обяжет, если откажется от этого, и чтобы он не просил о том, чтобы подметали камеру, при этом я воздержусь от объяснения причин. Я сказал ему причину возникновения смрада от масла, и, заверив меня в соблюдении секрета, он сказал, что ему повезло оказаться вместе со мной. Он сказал, что никто не знает, в чем мое преступление, и, соответственно, все хотят об этом догадаться. Говорят, что я стал основателем новой религии; другие говорят, что м-м Мемо убедила трибунал, что я проповедовал атеизм ее сыновьям. Говорят, что г-н Антонио Кондульмер, Государственный Инквизитор, велел меня заключить в тюрьму как возмутителя общественного спокойствия, потому что я освистал комедии аббата Кьяри, и что я хотел отправиться в Падую специально, чтобы его убить.

Все эти обвинения имели под собой некоторые основания, что делало их правдоподобными, но они были все вымышленные. Я был не слишком озабочен вопросами религии, чтобы думать о построении новой. Три сына м-м Мемо, преисполненные ума, скорее могли сами кого-то совратить, чем быть совращенными, и у г-на Кондульмера было бы слишком много работы, если бы он захотел посадить всех тех, кто освистывал аббата Кьяри. В том, что касается этого аббата, который был иезуитом, я его простил. Знаменитый отец Ориго, также иезуит, показал, как мне быть отмщенным, говоря о нем хорошо в больших компаниях. Мои восхваления заставляли присутствующих высказываться в его адрес сатирами, и я оказывался отмщен без лишних хлопот.

Ближе к вечеру принесли кровать, кресло, белье, ароматическую воду, хороший обед и добрые вина. Аббат не мог ничего есть, но я ему не последовал. Он поставил свою кровать, не передвигая мою, и нас заперли. Я начал с того, что достал из дыры свою лампу и салфетку, которая, упав в кастрюльку, напиталась маслом. Я над этим посмеялся. Несчастный случай не имел больших последствий, которые, вместо того, чтобы бы быть трагическими, вызвали смех; я привел все в порядок и зажег лампу, история которой посмешила аббата. Мы провели ночь без сна, не только из-за миллиона пожиравших нас блох, но и из-за сотни интересных нескончаемых рассказов. Вот история его задержания, как он мне ее рассказал:

— Вчера в двадцать часов мы сели в гондолу м-м Алессандри, граф Паоло Мартиненго и я; мы прибыли в Фюзине в двадцать один, и в Падую — в двадцать четыре, чтобы послушать оперу и потом вернуться обратно. Во втором акте мой злой гений потащил меня в зал игр, где я увидел графа Розенберга, посла Вены, с поднятой маской, и в десяти шагах от него м-м Риццини, чей муж находится в отъезде, направляясь, в качестве посла Республики, в этот двор. Я сделал реверанс тому и другому и направился к выходу, когда посол мне тихо сказал: «Вы весьма счастливы, что можете поухаживать за столь любезной дамой; в этот момент персонаж, которого я представляю, устроил так, что самая прекрасная в мире страна делается моей галерой. Скажите ей, прошу вас, что законы, которые мешают мне здесь говорить с ней, не имеют силы в Вене, где я увижу ее в будущем году, и где я объявлю ей войну». М-м Риццини, видя, что говорят о ней, спросила у меня, что сказал граф, и я передал ей все слово в слово. «Ответьте ему, — сказала она, — что я согласна на объявление войны, и что мы посмотрим, кто из нас двоих окажется в лучшем положении». Я не увидел преступления в том, чтобы передать этот ответ, который был не более чем комплиментом. После оперы мы поели цыпленка и направились обратно сюда в четырнадцать часов. Я пошел к себе и проспал до двадцати, когда солдат принес мне записку, в которой мне предписывалось явиться в Буссолу к девятнадцати часам, чтобы выслушать то, что имеет мне сказать Сиркоспетто Бузинелло, секретарь Совета Десяти. Удивленный этим приказом, всегда обещающим недоброе, и весьма разозленный, что приходится ему подчиниться, я явился в назначенный час пред министром, который, не говоря ни слова, приказал отвести меня сюда.