Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров
Окончив диктовку, Бакунин сказал, что это поверхностная программа того, зачем они просят меня теперь съездить в Россию. Поехать следует не только для того, чтобы привезти теперь запас материала, но чтобы устроить на будущее время корреспонденцию. Некоторые адреса в России мне будут даны. К этому Бакунин присоединил еще просьбу повидаться, конечно – секретно, и когда я уверюсь, что со стороны нет опасности, – в Тверской губернии с его братом и переговорить о его наследстве. Для того, чтобы брат мог мне доверять, я буду снабжен условленными словами, которые должен сказать брату. За брата он ручается. Когда я Бакунину представил, что такая поездка сопряжена с риском, то он безусловно этого не отвергал, но сказал, что все будет зависеть от моей сдержанности. Про знакомство мое с ними он уверен, что правительство ничего не знает, ибо мы виделись очень осторожно, наконец, Бакунин выразился: «Многие из наших принимают вас за молодого Герцена». А чтобы еще менее рисковать, то он советовал мне не выпускать моего издания из типографии до моего возвращения. Поставленный в положение самостоятельно действовать, а на самом деле не имея права и силы этой самостоятельности, вы легко поймете всю трудность моего положения. Тем не менее я обещал еще подумать, а думать надобно скоро, ибо возвращение мое предположено в октябре. Конечно, я бы остался в России самое короткое время, достаточное для получения инструкций, а остальное время провел бы где-либо за границею. О предположенной поездке никто, кроме Бакунина и Огарева, ничего не знает.
Ввиду сих важных обстоятельств, я дозволяю себе усерднейше вас просить что-либо решить скорее. Если в деле покупки бумаг Долгорукова требовался мой вызов для личного объяснения в Петербурге, то мне кажется, что настоящее дело в тысячу раз важнее, и я сознаюсь, что без этого объяснения я едва ли буду в состоянии вести его вперед так, как я его вел до сих пор. К тому же сама эмиграция дает к этому превосходный случай. Тут многое может выясниться. Я пока отговариваюсь, в числе прочего, неокончанием счетов с моим парижским банкиром».
Все, сообщенное здесь Романом, близко к истине. М.П. Сажин рассказывает, что, по приезде своем в мае 1870 г. в Женеву, при встречах и разговорах с М.А. Бакуниным, у него, между прочим, «родилась идея издавать за границей нелегальный журнал, которому предполагалось придать серьезный характер. Предполагалось при посредстве этого журнала связаться с русским обществом и интеллигенцией. Так как у Лаврова могли быть связи с русскими литераторами и вообще прогрессивными деятелями, то было решено и его пригласить для сотрудничества. Бакунин горячо отозвался на мою идею и решил, что Лаврову надо отдать отдел философии. «Пускай он воюет с самим господом богом, – смеясь говорил Бакунин, – с этой задачей он прекрасно справится, а в другие отделы мы его не пустим». Бакунин написал Лаврову письмо с предложением принять участие в журнале. «Это письмо (говорит М.П. Сажин) я и повез к Лаврову в Париж. […] Познакомившись с письмом Бакунина, Лавров категорически отказался принять участие в предполагавшемся журнале. «Принять участие я ни в каком случае не могу, – говорил Петр Лаврович. – Во-первых, я не сжег окончательно всех своих кораблей, и у меня еще есть надежда вернуться в Россию. Русское правительство рано или поздно убедится в моей невиновности и вернет меня на родину. Во-вторых, мои взгляды совершенно расходятся с Бакуниным. За ним уже установилась вполне определенная репутация, и сотрудничество вместе с ним может вызвать подозрение, что и я разделяю его взгляды. Впрочем – заключил Лавров, – я обо всем подробно напишу сам Михаилу Александровичу.» «Надо заметить, что идея журнала не осуществилась практически», – заключает свой рассказ М.П. Сажин[119].
М.П. Сажин, по его словам, приехал в Париж к Лаврову «в самый канун франко-прусской войны», т. е. в конце июля 1870 г., а переговоры с Романом относятся к первой половине того же месяца. Донесение агента, следовательно, может иметь реальные основания. Тут не только налицо хронологическое совпадение рассказов Романа и Сажина, но и сходство в определении участия Лаврова в предполагавшемся журнале. Роман подчеркивает основную тему Лаврова – атеизм, что подтверждает и рассказ Сажина. К Лаврову Роман не поехал (так как отправился Сажин, о существовании которого агент не знал), а в дальнейших донесениях Роман обходит имя П.Л. совершенным молчанием. Впоследствии и он поставил крест над мыслью об издании намечавшегося журнала[120].
Особого внимания заслуживает в том же донесении от 14 июля указание Романа, что «Бакунин присоединил еще просьбу повидаться, – конечно, секретно, и когда я уверюсь, что со стороны нет опасности, – в Тверской губернии с его братом и переговорить о его наследстве». Но об этом ниже.
Вскоре Бакунин покинул Женеву, а Роман, как и следовало ожидать, был вызван в Петербург. 28 июля (н. с.) он получил «милостивое письмо и вексель». «Хотелось бы сейчас отправиться, – писал он Филиппеусу 30 июля (н. с.), – да этого так неожиданно сделать нельзя, тем более, что сегодня Огарев получил от Бакунина, по поводу нашего вчера[121] разговора телеграмму, что тот что-то напишет». «Следовательно, надобно ждать несколько дней. К тому же у меня на руках 4-й лист корректуры моего издания, надобно выправить и дождаться метранпажа. Бакунин, уезжая отсюда в Локарно, снова просил меня исполнить миссию. Я отвечал все еще нерешительно, но вчера в удобную минуту я сказал Огареву, что я решился ехать. Я вчера у него обедал по случаю дня его рождения (59 лет) и разорился на 25 руб., купив ему пенковую трубочку, чем он доволен был до слез». Проходит короткое время, и Роман – в Петербурге.
То, что он привез с собою в Петербург и предъявил в III Отделение – ключ к уразумению всего предыдущего.
«Вещественные доказательства», с которыми он приехал из Женевы, неопровержимо доказывают, что Роман почти совсем не преувеличивал в своих донесениях разыгранную им в эмигрантской среде роль. Он настолько «обработал» Огарева, что с полным правом мог считать себя своим человеком в революционной среде, не вызывая никакого недоумения. И заодно с этим он медленно втягивался в тесную дружбу к Бакунину.
29 июля 1870 г. (н. с.) М. Бакунин отправил Огареву из Локарно, куда он незадолго до этого прибыл из Женевы, такое письмо:
«Старый друг Ага. Телеграмма твоя, полученная мною вчера вечером, или ничего не значит, или значит
