Андрей Шляхов - Андрей Миронов и его Женщины ...и Мама

Н. Л. Но с другой стороны, мне кажется, что на сегодняшний день слишком выраженная публицистичность иногда чревата назидательностью. Ну, не победили мы то количество информации, то количество всего, что мы видим, слышим и наблюдаем вокруг… Если пять — десять лет назад любое откровение воспринималось как некий подарок и люди жаждали получить его, то сейчас всё это по- иному, сегодня это…

А. М. Мы имеем каждый день в журналах, газетах, по телевидению, вернее же — в повседневной жизни… И я с грустью сознаю: даже прочтя „Тени" чуть больше года назад, не могу не признать, что этот год с небольшим поменял многое в восприятии пьесы. И когда поначалу мы с Линецкой пытались что-то с ней сделать, как-то её редактировать и обжать, какие-то вещи казались нам совершенным открытием в плане удивительно точных современных попаданий, современных ощущений, — всё воспринималось очень живо и колюче. Сейчас несколько иное. Время многое прояснило и обогнало…

Н. Л. Но тогда вы уже прочли пьесу. А что побудило её прочитать? Вы её раньше знали?

А. М. Я никогда её не знал. Поводом был просто какой — то случайный разговор о спектаклях Дикого и Акимова, в основном — Акимова. Потом ведь очень интересно: я не помню, чьё это замечание, но очень точное. Кто-то сказал, что есть некая закономерность в том, что именно эти два человека, которые поначалу были обласканы, а затем в известное время достаточно пострадали (Дикий сидел, а Акимов был изгнан из Театра комедии и ставил в Театре Ленсовета), — вот эти два человека стали почти одновременно ставить „Тени". Я не знаю, в какой мере воспринимались тогда острота и жгучесть этой пьесы. Для меня это всё-таки история… Это мы сегодня сразу пришли к какой-то единой точке зрения и к каким-то аналогиям в борьбе с бюрократией, с разгулом чиновников. А тогда?

Н. Л. А в чём показались вам именно тогда, на январь прошлого года, острые точки соприкосновения „Теней" с сегодняшним днём?

А. М. Во многом! Как раз по линии бюрократии. И не только её. Энергия крупного чиновника Клаверова в период любой перестройки увеличивается, как мне кажется. Мимикрия и приспособленчество этого человека, уничтожение всего, что мешает достижению его цели, — и в себе и в окружающих. Ведь, заметьте, любой циник „перестраивается" в течение получаса.

Н. Л. Значит, он остаётся в нашей среде?

А. М. А как же?! В том-то всё и дело! Он же, перестраиваясь, первым тормозит движение вперёд. Потому что все равно сверхзадача такого человека — карьера! Удовлетворение собственных интересов и собственного благополучия. И во имя этих интересов он кладёт жизнь. Если сегодня надо говорить это, а завтра другое, — он будет это делать, не задумываясь. К этому как раз цинизм подобных людей предрасполагает…

Н. Л. Когда говорится о перестройке психики, сознания человеческого и взаимоотношений человека с окружающим миром, — это процесс сложный и длительный. А у Клаверова — мгновенный!

А. М. И клаверовская „перестройка" чревата, как это ни странно, тем, что, встав во главе своего учреждения, получив власть, он станет первым лицемерно декларировать всё новое потому, что это для него — единственная возможность спастись. Клаверов это понял лучше других… Где будет сила, там и он. Помните его слова: «…Старое не вымерло, новое не народилось»? Вот это всё равно — хошь или не хошь… Умрёт ли старое, народится ли новое?.. И мы застаём Клаверова в такой момент, когда он носом своим по ветру водит и ищет того маяка, того лоцмана, который его поведёт»[65].

Миронов был жёстким и требовательным режиссёром. Некоторые актёры его попросту боялись. Он не спускал небрежности как во внешнем виде, который он считал проявлением уважения к публике, так и в игре. Любое нарушение гармонии становилось для него трагедией поистине вселенского масштаба.

«Плучек как-то мне сказал: „Ты слишком профессионален", — вспоминал Андрей. — Хорошо бы чего-то не уметь, а я вроде всё умею. Конечно, это не совсем так. Но просто мне нравится всё уметь, и вместе с тем это очень мешает. И тогда я уже начинаю раздражать»[66].

Мастер… Миронов был Мастером, настоящим Мастером своего дела, из тех, кого не забывают, кого помнят всегда. Он не раз говорил, что для него более важен процесс актёрской и режиссёрской работы, нежели её результат, настолько он любил своё дело и был предан ему.

«Знакомо ли Вам чувство зависти к своим коллегам?» — спросят однажды Миронова. Он уточнит: идёт ли речь о белой зависти, стимулирующей к новой работе, и ответит утвердительно. Признаётся, что почти всегда завидует Иннокентию Смоктуновскому, а именно его умению сконцентрироваться на главном, Олегу Ефремову, который владеет секретом воздействия на психику зрителя, и, особенно на репетициях, Анатолию Папанову, который обладает уникальным даром находить такие чёрточки и детали, которые неизменно делают его образы поразительно достоверными. Ещё Андрей скажет, что, по его мнению, каждый актёр должен испытывать чувство белой зависти, иначе он может впасть в гибельное самовосхищение.

Глава 17. УХОД

«Жизнь — великое благо, — скажет в 1985 году Миронов. — И она у человека, как выясняется, очень недлинная. В ней хватает и несчастий, и горя, и драматизма, сложностей, неурядиц. И поэтому надо особенно ценить мгновения счастья и радости — они делают людей добрыми. Когда человек улыбается, смеётся, восхищается или сострадает, он становится чище и лучше…»[67].

Последний в своей жизни Новый год Андрей Миронов встретил у себя дома, на Селезнёвской, в уютном кругу родных и друзей. Как и все праздники с его участием, встреча Нового года получилась весёлой, изобилующей шутками и розыгрышами. Несмотря на свой возраст, приближавшийся к пятидесяти годам, Миронов сохранил детскую способность радоваться жизни и щедро делился этой радостью с окружающими.

В начале июля Театр сатиры отбыл на гастроли в Литву. Труппа ехала поездом, а Андрей Миронов и Александр Ширвиндт отправились в Вильнюс на своих личных автомобилях — «БМВ» и «Волге» ГАЗ-24.

«В июне 1987 года Андрей загадочно прижал меня в какой-то угол театра и сказал, что на гастроли Вильнюс — Рига мы едем на машинах, — вспоминал Ширвиндт. — Не успел я вяло спросить „зачем?", как он меня уже уговорил. Так бывало всегда, потому что чем меньше было у него аргументов, тем талантливее, темпераментнее, обаятельнее и быстрее он добивался своего.