Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
Душой Надя по-прежнему стремилась в Париж, и смелости в ней не убавилось, но никак не забывалась трудная дорога до Варшавы. Решила поступать в польскую Академию художеств, и пани Гебель, хозяйка, не то что не возмутилась фантазией служанки, но даже предложила помощь. Отправила с детьми в деревню – набраться сил и подготовиться к экзаменам. Надя всё успевала, дети не помеха: она с детства приучена смотреть за младшими. Но деревенское лето вдруг вызвало в ней тоску по родине, а потом сестра прислала письмо: «Мы папу похоронили». «Только он, мой отец, один из всей многолюдной семьи нашей, понимал меня, – вспоминала Надя. – Огоньком среди скудости его впечатлений и вечных забот было для него моё рисование. Он ни о чём не спрашивал, не уточнял, что да почему, он просто радовался. Это был чистый угол в хате, чистый ветер в поле… Я была благодарна ему за тихое признание и втайне упивалась праздничной детской мечтой осчастливить его когда-нибудь своими картинами».
Не зная других способов утишить боль, Надя бросилась делать портреты – всех крестьян в той деревне нарисовала. Крестьяне хвалили. «…А я думала: много ли модели надо? Глаза, нос, рот похожи, ну, значит, хорошо. А ещё вовсе не хорошо. Скучно, мертво».
Сверхкритичное, безжалостное отношение к своему дару останется с Надей на всю жизнь.
А тот год испытаний всё никак не заканчивался. Внезапно умер пан Гебель, муж доброй хозяйки. Теперь ей было не по карману держать служанку, и она предложила устроить Надю в монастырский сиротский дом. Католический. Надя ещё перед отъездом в Пользу перешла в католичество, это была необходимая формальность.
В сиротском доме между тем требовалось вносить плату за жильё – пусть даже обитали в каждой комнате по шесть человек. Первый взнос сделала пани Гебель, а дальше Наде пришлось искать работу. В газете «Курьер Польски» увидела объявление модистки – требуются мастерицы по изготовлению шляпок. И тут же отправилась наниматься. Сказала хозяйке, пани Кларе, что матушка её владела в Москве салоном шляп и конфекционом одежды. И будто бы научила дочь своему ремеслу.
Пани Клара с восторгом наняла Надю.
Между прочим, кое-что в словах новоявленной шляпницы было правдой. Она умела прясть, окрашивать нитки, ткать и шить – ведь дома у них всё делали сами. Дальше – дело техники. Надя внимательно наблюдала за действиями опытных мастериц: как распарывают старые шляпы, как разутюживают фетр. Чуть ли не на следующий день ушла от пани Клары к другой шляпнице, пани Эльвире, от той – к пани Альбине. За несколько дней освоила ремесло во всей его полноте – и сама стала модисткой. И поступила-таки в Академию художеств, но едва ли не сразу в той учёбе разочаровалась. От студентов здесь требовали придерживаться классической манеры, никому не интересны были дерзкие идеи русской шляпницы с исколотыми иголкой пальцами… Надя, скрепя сердце, делала как велят профессора, но на обороте упрямо рисовала конусы и цилиндры. 16-летняя студентка то и дело смущала однокашников рассказами про авангард, и её в конце концов закрыли в отдельной мастерской, чтобы не мешала работать. Поскольку успевала Надя на «отлично», отчислять её было не за что.
Одну из абстрактных картин Нади – ломаные линии, цветные пятна – каким-то чудом выбрали для оформления мастерских к рождественскому балу. Девушка стояла на стремянке, закрепляя работу, когда в зале вдруг появился ректор академии, старенький профессор Катарбинский. Пришёл, чтобы покритиковать работу Нади.
«Что? – говорю я сверху. – Что? – и вижу, как всё замирает вокруг, и непонятным образом в руках у меня мой башмак, и летит он прямо в пана Катарбинского». Стремянка не выдержала Надиной страсти, завалилась, и вот уже девушка летит вниз, вслед за башмаком. И на лету её подхватывает Станислав Грабовский[126], студент из другой мастерской.
История с башмаком и ректором не получила развития – старый пан решил, что это случайность, репрессий не было. А вот знакомство с 18-летним Станиславом имело продолжение. Надя и Стась полюбили друг друга, и даже недовольство зажиточных родителей юноши («Зачем тебе эта монголка, эта большевичка?!» – кричала мать) не сыграло никакой роли. Грабовский предложил Наде выйти за него замуж, но по местным законам оба считались несовершеннолетними – поэтому было отправлено письмо папе римскому с просьбой разрешить этот брак. Папа ответил, что не возражает, и Надя со Станиславом поженились. К алтарю невеста шла в чужом платье, его одолжила одна из подруг. А новоиспечённая свекровь утром после первой брачной ночи отправила к молодым в комнату служанку с двумя подносами. На одном – изысканный завтрак для Стася. На втором – картошка, хлеб и чёрный чай для Нади. Стась от обиды за жену взвился – схватил поднос с картошкой, побежал к матушке и съел на её глазах деревенское угощение.
Надя всё так же мастерила шляпы и училась в Академии. А семейная идиллия долго не продержалась, видать, права была пани Грабовская. В совместной жизни проявилась черта характера, которую Станислав прежде скрывал, – он часто впадал в неконтролируемые приступы ярости. Злился по ничтожным поводам, сердился, кричал. Надя написала маме в Белоруссию – что вышла замуж, но живут с мужем неладно. «Терпи», – ответила мать. И Надя терпела.
Свекровь между тем стала вести открытую войну с невесткой. Однажды, когда Нади не было дома, изрезала все её шляпки – потому что в таком доме нельзя устраивать мастерскую!
Отец Стася, увидев слёзы Нади, по-тихому сунул ей деньги. Он был хорошим человеком, этот пан Грабовский. Старался баловать невестку, даже подарил ей однажды горжетку из белоснежных перьев. И всё же оставаться в Варшаве, в такой обстановке Надя больше не могла.
Вновь ожили давние мечты о Париже, о том, чтобы учиться у Фернана Леже. Стала уговаривать мужа поехать во Францию. Вместе со Стасем отправили письмо Леже, что хотят поступить к нему в ученики.
Леже ответил, пусть приезжают. Вот дела!
Три года миновало с того дня, как Надя вышла из поезда, привезшего её в Польшу.
Теперь они со Станиславом садились в другой поезд. «Варшава – Париж» – и не вдвоём, а втроём. Надя ждала ребёнка, родиться которому суждено было в столице художников.
