Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
На другой день утречком побежал к своей яме, опять набрал горючих камней. А тут навстречу лиса.
— Здравствуй, добрый человек. Доволен ли мною?
— Хитрюга ты, Патрикеевна, обманула меня: гляди, какую яму вырыл, а клада нет.
— Не обманула я тебя, человек. Нашел ты клад, ведь горючие камни и есть богатство дороже золота.
«И то правда», — подумал про себя мужик и говорит лисе:
— Ну, коли так, спасибо тебе, лисонька... Живи на свете, радуйся своим деткам.
Взвалил мешок с горючими камнями на спину и понес. И опять запылало-загудело в плите жаркое пламя, да такое, что хоть окна и двери открывай и беги из хаты.
Никому в селе дядька не сказал ни слова про счастливые черные камни. Только разве от людей спрячешься? Подглядели за ним, куда он ходит с мешком, увидали, как горят камни, и давай себе копать да похваливать соседа, дескать, вон какую он нам сделал прибыль.
Пошел слух о черных камнях по всей округе. Докатилась слава до царя Петра. Затребовал он к себе того дядьку: «Какие такие ты нашел чудо-камни, будто от них великий жар?» Ну, тот высказал царю всю правду и про лисичку не забыл. Удивился царь Петр и велел позвать к себе самого знатного вельможу, чтобы послать его с мужиком в те степные края да в казачий город Быстрянск, и там искать горючие камни, жечь их и пробу чинить.
Вельможа поговорил с дядькой, вызнал тайну про лисичку и черные камни. Слушал и радовался вельможа: значит, много в тех краях пушного зверя, если простая лиса способна на такие дела. Взял он поскорее ружье-двустволку, подпоясался тремя патронташами и явился пред ясные очи:
— Готов ехать, ваше царское величество!
— А фузею зачем взял? — спрашивает царь про ружье.
— Охотиться, ваше величество... Там, сказывал мужик, лис много.
Царь и говорит ему:
— Значит, ты, вельможа, не способен вести государственные дела, ежели прежде всего о себе да об охоте думаешь. И коли так, то иди служи на псарне.
Заместо вельможи велел царь позвать разумного в науках мужика по фамилии Капустин. Дал ему царь свою кирку, лопату и велел отправляться в казачьи степи искать залежи горючего камня.
Тогда-то, друг мой, и были открыты в Донбассе его золотые сокровища — угольные пласты. И пошли с той поры шахты по всей нашей неоглядной донецкой земле.
Поезжай в город Лисичанск — увидишь Григория Капустина, там ему памятник стоит из чистой бронзы. А в степь пойдешь и лисоньку встретишь, ей поклонись.
Коногон Пашка
Ладно, так тому быть, выскажу тебе одну сердечную тайну. Я ее храню множество лет, да, видно, пора открыть, тем более что человека, о котором пойдет речь, уже на свете нет.
Дело было давно, как говорится, еще при царе Горохе, когда людей было трохи. Заявился к нам на рудник мальчишка: «Хочу быть коногоном». — «Как зовут?» — «Пашкой». Ладно, взяли его тормозным к одному отчаянному коногону. Сколько уж он поработал тормозным, не скажу, да и не об этом речь. Вскорости прошел Пашка все подземные науки и сам стал коногонить. Известное дело, какой отчаянный народ коногоны: с утра дотемна под землей в проклятущей работе, а поднялся на‑гора́ — гуляй, душа! Пить да драться. А Пашка пить не пил, выедет, бывало, из шахты, тетрадку тайком сунет в карман — и в степь... Что уж он делал в степи, никто не знал. А только стали появляться среди углекопов невесть откуда новые песни, а одна была такая душевная и жалостливая, что поголовно все запели ее: «Вот мчится лошадь по продольной, по узкой темной и сырой, а молодого коногона несут с разбитой головой». Такой у песни зачин был, а дальше вроде у него спрашивают, у раненого коногона: «Ах, бедный, бедный ты мальчишка, зачем лошадок быстро гнал: или десятника боялся, или в контору задолжал?..» Горемычная песня, все высказала про нашу шахтерскую жизнь, всю правду из глубины души на‑гора́ выдала: «Двенадцать раз сигнал пробило, и клетка в гору понеслась. Подняли тело коногона, и мать слезою залилась».
Так никто и не узнал, что песню сложил наш Пашка. Про себя написал, сам себе конец предсказал: «Я был отважным коногоном, родная маменька моя. Меня убило в темной шахте, а ты осталася одна». Определил Пашка свою судьбу, может, сам не знал, что так с ним случится. А может, знал...
И вышло в аккурат по песне: Пашка угодил под колеса вагонетки. А в ней — сорок пудов весу!.. Завернули тело в рогожу, выдали в клети на‑гора́ и, как говорится, отпели душу грешную, зарыли в землю. Погиб мальчишка юных лет. Безродным был. Мать у него померла, и горевать некому.
...Да только не погиб наш Паша. Один я на всем руднике знал эту тайну. Он сам пришел ко мне и рассказал, как живым остался. А было так: Смерть подступила к нему в шахте и смеется, костлявым пальцем манит к себе и шепчет: «Иди ко мне, голубок, я тебя давно дожидалась... Ложись». А он ей в ответ: «Ты, косая, сначала постели мне постель, а тогда и укладывай». — «Еще чего... Сам помер, сам и стелись». — «Нет, ведьма, не быть по-твоему». Тогда Смерть и говорит: «Что же, уважу тебя, углекоп, постелю постельку вечную», — сняла с себя черную мантию и раскинула на штреке. «Ложись!» — «Нет, — говорит ей Пашка, — не та постель! Хочу лечь на уголек и угольком укрыться». Делать нечего: стала Смерть стелить Пашке угольную постель. А он снял с плеча коногонский кнут, да как врежет ей по костям. А потом еще раз! И еще! Подхватилась карга, завыла, запричитала, да в старых выработках скрылась — только эхо пошло по штрекам. А Пашка обмотал кнут вокруг шеи и пошагал к стволу... Когда и как он выехал на‑гора́, никто не знал. Только явился Пашка в свой балаган — тут как тут! Дружки-углекопы глянули и рты разинули. Кто в бога верил, закрестился. «Пашка, ты?» — «Я». — «Откуда ты взялся, мы тебя вчера своими руками похоронили?» — «А вот я живой», — отвечает Пашка и смеется. Углекопы решили: не иначе сам сатана явился к ним в образе Пашки, и давай молитвы нашептывать: «Да воскреснет бог и разразятся врази его...» А Пашка хохочет.
Однако никто и не поверил, что это Пашка. Одни к
