Чтоб услыхал хоть один человек - Рюноскэ Акутагава
Рю
ПИСЬМО НАЦУМЭ КЁКО[212]
8 февраля 1917 года, Камакура
Нацумэ Кёко-сама!
Пишу Вам потому, что мне очень стыдно – Кумэ и Мацуока навестили Вас, а я, бессовестный, не поехал и остался в Кумамото.
Большое спасибо за «Мрак»[213] и фотографию, которые Вы передали для меня. На днях они вернулись в Токио. Мне нужно успеть к сроку, а то рукопись не примут, потому-то я и не смог поехать вместе с ними. Я и сейчас ещё работаю не покладая рук. Часто вспоминаю сэнсэя.
Мои новеллы, которые раньше все без устали ругали, только сэнсэй хвалил. После этого, кто бы их ни ругал, я всегда оставался спокоен. Достаточно того, что их хвалит сэнсэй, успокаивал я себя. Теперь, всякий раз садясь за работу над очередной новеллой, я сразу же вспоминаю об этом. В Камакуре убийственная скука. В школе тоже ничего интересного. Бывает, я ошибаюсь и учащиеся подкалывают меня. Все они отчаянные ребята и убеждены, что, какой бы безнравственный поступок ни совершить, он всё равно обернётся добром. (Возможно, такое убеждение, исходя из определённых обстоятельств, является общепринятым среди военных.) Потому-то они и подкалывают меня, подлавливая на ошибке, сбивая с меня спесь. В этом году наша встреча выпадает на пятницу, и мне, видимо, приехать не удастся. В субботу у меня занятия с самого утра.
Вы уже прочли «Брата нужного человека» Мацуоки? Если будет время, прочтите обязательно. Прекрасное произведение. Прочтите и «Наказание железными палками» Кумэ, хотя бы в память о его беспутном поведении.
Только поел. Наелся так, что даже живот болит. Написал это и тут же вспомнил, как Вы нас всегда кормите, прямо на убой.
Акутагава Рюноскэ
ПИСЬМО ЦУНЭТО КЁ
9 февраля 1917 года, Камакура
Как поживаешь? Я по-прежнему буквально разрываюсь между основной своей работой и побочной. У Масако-сан тоже всё без перемен. К Новому году собирался послать в Усигомэ поздравительную открытку, но, не зная адреса, не смог этого сделать.
Недавно захотелось написать большую вещь, но всё никак не соберусь. Иногда беседую с Сугай-саном о каллиграфии. Подружился с его детьми. Они – может быть, оттого, что нет матери, – очень ласковые, приветливые. Хорошо в Камакуре. Я даже подумываю, не поселиться ли тут навсегда. Здешние храмы – олицетворение безмятежности и покоя. Одинокие сливы, бамбуковые рощи, голубые водопады, песчаные отмели, поросшие мхом камни, уединённые, молчаливые храмы, буддийские пагоды – все эти атрибуты китайской поэзии в изобилии представлены в Камакуре.
Недавно, увидев у Хары несколько картин, проникся огромным уважением к японцам. В давние времена среди них было множество выдающихся личностей. Особенно выдающимися были художники эпохи Тэмпо[214]. По сравнению с ними великий Сэссю щенок. Рядом с древней живописью не смотрелись даже Гахо и Кандзан. (…)
Рю
ПИСЬМО МАЦУОКЕ ЮДЗУРУ
29 марта 1917 года, Табата
Мацуока-кун!
Сегодня увидел твоё письмо, которое мне переслали из Камакуры. Прочёл его, лёжа в постели и глотая кислую слюну. Чувствую себя ещё не совсем здоровым. Хочется навсегда распрощаться со школой. Писать тоже не хочется. Но жить в безделье, мне кажется, тоже было бы грустно. С другой стороны, может быть, в этом и есть моё назначение. «Разбойники» ужасны. Дешёвка, рассчитанная на самый неприхотливый вкус. Там есть, например, такое место: я, автор, заставляю женщину на последнем месяце беременности выпить какое-то зелье, чтобы вызвать выкидыш. Человеку свойственна глупость. Есть там и другие бессмысленные выдумки. Характеры лишены чётких очертаний. Когда у меня был жар, доски на потолке казались мраморными, а теперь снова стали деревянными. Примерно так же воспринимались мной «Разбойники» до того и после того, как я их написал. Это худшее из всего написанного мной. В общем, я не тот человек, который способен создать нечто путное.
Когда у меня сильно повышалась температура (это было два раза. Один – после того, как ко мне приходили Кумэ и Акаги), я чувствовал, что умираю, и мне становилось невыносимо горько. Умереть было бы слишком уж нелепо. Сделанное мной до сих пор – ничтожно. Как мне представляется, я не выстроил как следует ни свои мысли, ни свои писания. Из-за усталости, наверное. (…)
Рю
ПИСЬМО САТО ХАРУО[215]
5 апреля 1917 года, Камакура
Сато Харуо-сама!
Сегодня прочёл в поезде «Сэйдза» за этот месяц. И был очень тронут. Кроме благодарности за похвалу, есть и другая причина, почему я был тронут.
Пишу это письмо, чтобы объяснить причину. Вы пишете, что у нас есть много общего. Я и сам так думаю. Или, возможно, на меня оказывало влияние чтение Ваших произведений. Не в том смысле, что я из них что-то заимствовал, а в том, что, познакомившись с ними, я отважился писать свои. Сам факт, что существует человек, пишущий такие вещи, заставил меня отважиться на то, чтобы публиковать свои – вот в каком смысле я говорю о влиянии. Возможно, Вы примете мои слова за лесть, но это не так. Во всяком случае, читая Ваши произведения, я в некотором смысле почувствовал, что они близки мне. Действительно близки, начиная ещё с давнего «Нимба» и кончая нынешними рассказами о той самой собаке – это тоже факт. Но я думаю, что много общего у нас не только поэтому. Я страдаю такой же жаждой совершенства, как Вы. Временами мне приходила в голову мысль, что из-за этого я вынужден буду закончить свои дни, чувствуя себя дилетантом. Иногда я даже гордился этим. Разумеется, кроме жажды совершенства, тут примешивается и некоторое позёрство – боязнь оказаться в смешном положении, но главное – надо мной висит проклятие, которое можно выразить китайской поговоркой: видит глаз, да не дотянешься.
Но вдруг в какой-то счастливый момент мной овладевает отвага. Я боюсь, что употреблённое мной слово «отвага» покажется самовосхвалением, но я действительно иногда проявляю безрассудную храбрость. Временами её можно объяснить минутной прихотью, бесследно исчезающей через два-три месяца. Однако друзья и товарищи всячески восхваляют мою храбрость, и поэтому до сих пор я остался таким же, как и раньше – храбрым до бесстыдства.
Но в то же время я ни на йоту не смог преодолеть проклятия жажды совершенства. Разумеется, сейчас это доставляет мне гораздо больше страданий, чем раньше, когда я ещё не начал писать. Поэтому к своим собственным произведениям я могу относиться и высокомерно, и скромно. С точки зрения моих художественных идеалов то, что я сейчас пишу, достойно, как мне кажется, сочувствия, и, если кто-то будет утверждать, что они ничего не
